В свете неона центр казался еще светлее, чем поутру. Огромные небоскребы напоминали взлетные полосы вертикального состояния, устремленные вверх, воткнувшиеся в черную небесную твердь. Всё вокруг меняло форму и цвет, следуя причудам рекламных вывесок. И даже руки Виктора Николаевича, на которые тот смотрел в надежде обрести себя, переливались всеми цветами радуги, и не было возможности увести их в тень и избавиться от тошнотворной перемены палитр, потому что здесь не было тени. 360 градусов иллюминации и никакой тени.
Тихий старался смотреть под ноги. В его собственные мысли то и дело врезались обрывки чужих разговоров и фрагменты реклам. Переходя дорогу, мужчина поднял глаза на светофор, который показывал пешеходам красный и подумал, что возможно сегодня он убил этот старый аппарат и дал шанс жить новому. Огромная ладонь Тихого легла на прохладный металлический корпус.
– Ты уж прости, старичок. Может еще всё обойдется.
На вечнозеленой лужайке кучками роилась молодежь. Они громко смеялись, во что-то играли, ели, пили, болтали. Внимание Виктора Николаевича привлекло одно семейство, расположившееся неподалеку. Отец, мужчина солидного возраста, настраивал только что купленного рободога, а сынишка, лет пяти, в нетерпении нарезал круги разных амплитуд.
– Ну, пап, пап, быстрее!
– Сейчас, сейчас.
Когда собака была настроена и включена, ребенок схватил поводок и рванул на прогулку с новым членом семьи. Но животное, не готовое к таким резким сменам положения, не шевельнулось и, натурально заскулив, повалилось на бок.
– Глупая, тупая собака! – заорал малыш.
Отец вытянул руки в молящимся движении, но талонорегистратор на ближайшем фонаре уже печатал голубой бланк и призывно пищал.
– Пааап, хочу, чтобы собака бегала. Почему тупая собака лежит?
Голубой лист увеличился в длину, и пока отец семейства успел добежать до талонарегистратора, тот уже выдал еще парочку квитков, потому что разъяренный малыш изо всех своих скудных сил пинал рободога маленькой ножкой.
“Удивительно, откуда в детях столько жестокости”. Покрасневший отец, с кучей голубых бланков на его имя со всей силы врезал парню по уху и тот залился горланистым ором и слезами. Девочки подростки язвительно прыснули. Виктор Николаевич смотрел вслед уходящей с пикника семье и думал о несчастном рободоге под мышкой несчастного отца и о несчастном ухе несчастного мальчика, который не переставал плакать.
Когда злосчастный пылесос вернулся домой, всё встало на свои места, и ритм жизни больше не вылетал в форс-мажорное окно. Виктор Николаевич всё таким же аккуратным почерком оформлял отчеты по бредовым и не очень изобретениям, тестировал и анализировал, распечатывал и упаковывал. С невероятным постоянством автошеф кормил мужчину пюре и рыбными котлетами каждую пятницу, овощным смузи и мясными биточками каждый понедельник и сырниками каждый вторник. За окном всегда было солнечно, вечерами всегда было прохладно, и на какой бы режим Виктор Николаевич не выставлял свое одеяло, одеяло жены было стабильно выставлено на противоположный.
Мужчина и сам точно не понял, в какой конкретно день этой рутины до него однозначно дошло, что ничего он не хотел сильнее, чем изобрести какое-нибудь чудо техники самостоятельно. Бесконечная лента голубых бланков, серьезных и не очень переработок, личные неудачи натолкнули его на мысль о том, что он страстно желает видеть собственное имя на штрафных листах об оскорблении авторских прав. Вереница неменяющихся снов, ночь за ночью приходили под его климатическое одеяло и приносили чувство триумфа и радости несостоявшемуся инженеру. Виктор Николаевич думал усердно, анализировал и сравнивал, но всё что у него получалось придумать, было в той или иной мере лишь переработкой или комбинацией уже существующих или отклоненных им же изобретений.
Однажды ночью ему приснилась сцена, разыгравшаяся в парке, где униженный отец надавал оплеух своему бестолковому отпрыску за оскорбление рободога. Она пришла к нему почти такая же, как и была на самом деле, только мальчик орал на собаку громче и злее, используя словечки, не подходящие его детскому лексикону. И отец, увитый голубыми талонами, как мумия, бил его жещще и остервенелее. И сестры хохотали громче и довольнее. И он сам, Виктор Николаевич, смеялся от души, удовлетворенный наказанием, а в какой-то момент даже захотел подойти к мальчишке и стукнуть по голове. Он не сделал этого, но внутренне был уверен, что никто бы его не осудил, а наоборот, даже сам отец наверняка бы пожал его большую руку, за то, что он ей внес весомую лепту в воспитание дитя.