можно сказать, почти нет врача, не владеющего с большим или меньшим искусством техникой этого способа исследования».
Но мере того как будущий медик осваивал новые методы, он все больше понимал их значение — они вооружали его, давали как бы второе зрение. Вот врач выстукивает, выслушивает, ощупывает — и тело больного подает ему знаки, непонятные другим, но ясные ему. Вот там глухой тон, а тут. наоборот, слишком громкий, там звук трения, шум. тут он замечает ненормальное увеличение объема.
И каждый день он выстукивал, слушал и запоминал, сопоставляя свои ежедневные наблюдения. И каждый день приносил что-нибудь новое, обогащал опытом. Так приходило мастерство. Уже студенты стали обращаться к нему в отсутствие Пикулина. Уже без труда разбирался он во всей сложной гамме шумов н стуков. Как когда-то Елизавета Богдановна Грановская научила его в сложной симфонии звуков узнавать мелодию, так теперь в этом хаосе шумов он научился узнавать знакомые тоны и обертоны. Иногда попадался новый, неизвестный симптом, и он запоминал его и долго потом думал, с чем же, с каким болезненным изменением в организме он может быть связан.
Однокурсники считали, что Боткин обладает клиническим мышлением и лучше других разбирается в диагностике запутанных случаев. Они часто обращались к нему как к авторитету и просили его консультации в сложных случаях.
Белоголовый отмечает, что «характерной чертой Боткина было то, что обращение товарищей к его помощи он принимал не только без всякого самолюбивого чувства, а напротив — с величайшей охотой и удовольствием, потому что его пытливый ум постоянно требовал работы и искал самых хитрых и запутанных патологических случаев, с которыми он мог бы потрудиться и решать их, как математические задачи, путем логики и установленных медицинских законов, и до тех пор не успокаивался, пока ему не удавалось решить предложенный на его суд „спорный вопрос“».
Сергей Боткин с головой ушел в ученье. Для него не существовало теперь ничего, кроме медицинских книг, прозекторской, клиники…
Что же касается Белоголового, то его интересы развивались в совершенно ином направлении. Он писал об этом впоследствии: «Я же на первом курсе сильно отбился от Боткина и своих пансионных товарищей, не стесняемый обязательным посещением университета, проводил я часы лекций, в трактире за чтением литературных журналов…
…Студенческим трактиром был тогда трактир Гробостова; мы ежедневно эа парой чая я десятикопеечным пирогом, выкуривая бесчисленное количество трубок жуковского табака, читали вслух, не обращая внимания на стоящий кругом нас гомон трактирной жизни, вновь вышедшие книжки „Современника“ и „Отечественных записок“, толковали, спорили о прочитанном… Среди немногих любителей обращалось и переписывалось ими несколько запретных стихотворений Пушкина, Рылеева, Полежаева, письмо Чаадаева и т. п. Вся эта скудная по количеству потайная литература… будила в молодежи мысли о далекой и малодоступной для них сфере понятий об ином, более совершенном порядке вещей, но… едва ли в самых чутких натурах свободолюбие шло дальше каких-то смутных, неопределенных желаний и скорее инстинктивных потребностей лучшего…»
С этими неопределенными желаниями Белоголовый прибегал первое время к Боткину. Но он не встретил в друге сочувствия. Сергей был увлечен своими занятиями, покорен открывшимся ему миром фактов. Странным, ненужным казались ему рассказы Белоголового о прочитанных романах, восхищения по поводу стихов, разговоры о несовершенстве жизни. А Белоголовый обижался, возмущался равнодушием друга, осуждал его за «индифферентность». Друзья охладели друг к другу и почти не встречались.
Глава IV
По пути Пирогова
«Боткин… и Пирогов… верят в медицину как в бога, потому что выросли до понятия „медицина“».
В июне 1853 года началась война с Турцией, в ноябре к Турции присоединились связанные с ней договором западные страны. Англо-французский флот вошел в Черное море.
Итоги первого года войны для союзников были малоутешительными, решающих побед англо-французские морские силы не одержали. Это радовало москвичей. Но доходили тревожные слухи. Приезжали из Крыма офицеры, рассказывали о полной непригодности главнокомандующего Меньшикова, о его бездеятельности, нерешительности, о плохом оснащении армии.
В Москве по рукам ходило донесение адмирала Корнилова, в котором указывалось, что ни госпиталей, ни перевязочных пунктов, ни даже достаточного количества носилок в Севастополе нет, и этим объясняется огромное количество раненых, оставляемых на поле сражения.
В один из январских дней 1854 года в аудиторию медицинского факультета явился субинспектор и объявил, что ректор Альфонский и декан Анке просят студентов сейчас же подняться в операционный зал.
«…Как только мы были в сборе, — вспоминает Белоголовый, — ректор обратился к нам с короткой речью о том, что начавшаяся война показала большой недостаток во врачах и что вчера получено из Петербурга предписание предложить студентам 4-го курса держать немедленно выпускные экзамены на получение звания врача».
Начался опрос студентов. Когда очередь дошла до Боткина, он, не колеблясь, ответил «да». Белоголовый же категорически отказался.
После ухода ректора Белоголовый бросился к Боткину:
— Почему ты так быстро решился? Ведь это вздор, что пятого курса не будет, куда же денут нас, желающих получить полное медицинское образование? Да и какие же врачи без пятого курса?
— А я, брат, удивляюсь, что ты уперся как баран, — отвечал Боткин, — ну что же за беда, что мы кончим годом раньше, зато мы на войне сразу будем иметь огромную практическую деятельность, которой никакой пятый курс не может дать.
— Ну, а как ты сделаешь с такими крайне необходимыми предметами, которые предстоят на пятом курсе, как патологическая анатомия, операционное акушерство, глазная клиника, судебная медицина?
— Да это я и без тебя знаю, что необходимо, и придется восполнять эти пробелы потом, по окончании войны. Конечно, и мне самому очень досадно, что не кончу курс как следует, да делать нечего; нельзя же, чтобы все делалось по нашему желанию. А сказать тебе, почему я так быстро согласился? Еще на днях у нас зашел разговор с Грановским о недостатке врачей в наших войсках, и он мне сказал, что если бы он был на моем месте, то есть студентом четвертого курса, то сейчас же бросил бы университет и ушел бы фельдшером в действующую армию. «Время ли теперь учиться, — говорил он, — вы только представьте себе, что тысячи раненых солдат лежат теперь на полях сражения, стонут, и мучаются, и гибнут от недостатка ухода; и скольким бы из них вы могли помочь; ведь вы им можете принести гораздо больше пользы, чем хороший фельдшер, а там и фельдшеров даже не хватает». Эти слова Грановского вспомнились мне как раз в ту минуту, когда меня вызвал декан, я и согласился.
Белоголовый заколебался. «Меня, тогда пылкого 19-летнего юношу, — вспоминал он впоследствии, — как и Боткина, тянуло в водоворот войны, с которой для нас связывались и помощь больным и раненым, и удовлетворение патриотическому чувству, и масса разнообразных, незнакомых доселе впечатлений… К тому же Боткин мне говорил: „Ведь мы с тобой отлично можем устроиться в какой-нибудь полк вместе; первое время нам будет трудно, но зато мы станем поддерживать друг друга и помогать одни другому“».