Маттео долго приглядывался к Сандро, беседовал с ним о живописи и не только о ней, говорил на тосканском наречии и по-латыни, словно пробуя золотой на зуб. Видимо, ему понравился незаурядный ищущий ум молодого живописца, и Сандро с честью выдержал пробу, ибо Маттео счел уместным ввести его в дом на виа Ларга. Правда, Боттичелли не удостоился чести быть посаженным по правую руку Лоренцо – это место занимали только люди, подающие большие надежды, – но он сидел за столом наравне с другими, прислушиваясь к беседам и стараясь понять мудрые мысли, порхающие над столом, за которым возрождалась Платоновская академия Козимо.
Все для него было новым и интересным. Он сразу же отметил, что стол не ломится от изобильных яств, о которых столь много толковали во Флоренции, упрекая Лоренцо в роскошестве и чревоугодии, да и высказываемые мысли не содержат никакого кощунства. Правда, часто он их не понимал – слишком мало он читал античных классиков, на которых то и дело ссылались собравшиеся. Но это дело наживное, как предполагал он в своей молодой самонадеянности – стоит лишь прочитать несколько книг, взятых у того же Маттео. Гораздо труднее ему приходилось, когда к нему вдруг обращались по-гречески, а он не понимал сказанного. Конечно, это могло уронить его в глазах собравшихся, ибо во Флоренции сейчас греческий язык был в моде: он знал, что некоторые зажиточные флорентийцы даже своих дочерей обучали болтать по-гречески, благо после падения Константинополя недостатка в учителях не было. Тут же на виа Ларга он дал себе клятву осилить этот язык, чтобы не выглядеть невеждой. Кстати сказать, эту клятву он впоследствии сдержал, ибо не в его правилах было отступать от задуманного.
Он не стал завсегдатаем в доме Медичи, но после этого достопамятного обеда попал в поле зрения братьев Лоренцо и Джулиано, а это уже давало многое. Без этого его, конечно, не привлекли бы к участию в оформлении улиц по случаю устроенного весной 1468 года турнира – тоже большого новшества во Флоренции, будто бы ей не хватало ежегодных карнавалов. Но братья Медичи горели желанием возродить времена рыцарской галантности и настояли на своем. Вообще в последнее время старикам было о чем поворчать, ибо беспокойные братья решительно вторгались в давние традиции, стремясь все перекроить на свой манер. Где это видано, чтобы в исконном флорентийском карнавале вдруг появились языческие боги, бросающие в толпу искусственные цветы и сладости! А тут еще эти турниры. Во Флоренции, городе ремесленном и торговом, никаких рыцарей давно уже не было, и вдруг они появились.
Конечно, в турнире победителями оказались братья Медичи, а потом начались всеобщие гулянья и веселье. Лоренцо и Джулиано не поскупились – угощался всякий проходящий мимо, и пьяных было не меньше, чем во время карнавала. Но все это было как-то иначе, не так, как раньше. Особенно смутило флорентийцев данное под занавес представление, где фигурировали не только языческие боги, но и девы-нимфы в совершенно прозрачных одеждах. Стыд и срам, и попрание всяческих приличий! После этого Мариано ворчал, пожалуй, целую неделю. Но самым страшным для него было то, что во всем этом разнузданном бесстыдстве участвовал и его сын. Пришлось наставлять его на путь истинный, напоминать о морали и Господних заповедях и требовать, чтобы он немедленно исповедовался и получил отпущение грехов.
Однако неприятности, пережитые Сандро в связи с турниром, скоро были забыты. Ему сейчас было не до них – перед ним во весь рост встала задача получить звание мастера и выйти наконец на самостоятельную дорогу, чтобы на него перестали смотреть как на способного, но все-таки ученика. На радость Мариано он теперь почти все время проводил дома, в своей мастерской, которую оборудовал для него чадолюбивый отец. Там он работал над очередной Мадонной, которую ему заказал Воспитательный дом. Конечно, этот заказчик мог найти живописца по маститее, но его привлекла смехотворная цена, за которую Сандро согласился выполнить заказ. Здесь сказалась та странность, которая уже неоднократно наблюдалась среди художников: в беседах и спорах со своими коллегами-живописцами Сандро неистово ратовал за новое искусство, но когда он приступил к выполнению своего первого официального заказа, он, по сути дела, по памяти стал копировать одну из Мадонн Липпи. Правда, кое-что поправил на свой вкус – исчезли, например, чуть вздернутый нос и по-детски припухлые губы, а короткие пухлые пальцы Мадонны фра Филиппо уступили место изящным удлиненным перстам.
Все, что в картине Липпи напоминало обыкновенную флорентийскую горожанку – вероятнее всего, супругу художника, – было безжалостно изгнано, ибо это не соответствовало идеалам красоты, взлелеянным Сандро. Одежду, которую обычно носили флорентийки и которая была детально изображена на картине Липпи, он заменил фантастическим плащом, необычным и неудобным по крою, но зато дающим возможность украсить его всевозможными складками и продемонстрировать свое умение владеть линией.
Мадонна Боттичелли погружена в глубокое размышление. О чем она думает? О своей собственной судьбе, о будущей страшной смерти своего ребенка? Нет, это уже была не Мадонна Липпи, это была Мадонна Сандро Боттичелли с ее замкнутым внутренним миром, недоступным другим. Этого он достиг, изобразив Деву Марию с полузакрытыми глазами, отрешенной от земных забот и находящейся в углубленном размышлении. Тот же прием Сандро повторит множество раз в своих творениях. Эти полузакрытые глаза будут придавать его картинам налет таинственности, какой-то меланхолии, свойственной только ему, Сандро – он будто бы демонстрировал, что у каждого человека есть скрытый от других внутренний мир. Первым среди художников Возрождения он сделал шаг в направлении создания психологического портрета, но вряд ли сознавал это. Конечно, Уччелло мог бы упрекнуть его в нарушении законов перспективы: следуя советам своего учителя, Сандро рассек фон каменной стеной. Верроккьо поворчал бы насчет того, что Сандро исказил законы пропорции и оказался совершенно неспособен создать совершенную композицию. Одним словом, в своей картине он допустил массу отступлений от законов живописи, но заказчика она удовлетворила.
Эта работа понравилась и Липпи, который на короткое время приехал во Флоренцию, чтобы приобрести необходимые ему краски – в захолустном Сполето их было не сыскать. За это время учитель очень изменился – постарел и, казалось, помрачнел. Было заметно, что он тоскует по Флоренции, но тем не менее не собирается возвращаться в родной город. Он рассказывал, что и в Сполето натолкнулся на подозрения, почти ненависть. Оказалось, что в городе проживают родственники его супруги Лукреции, которые распространяют о нем и о ней злостные слухи, обвиняя их во всех смертных грехах. Он снова звал с собою Сандро – они ведь сработались, и по последней работе юноши видно, что он усвоил его манеру. Сейчас ему помогает в росписи собора сын Филиппино – у него оказались хорошие задатки живописца, и со временем он может стать не последним в ряду художников. Если с ним, Филиппо, что-либо случится, он хочет, чтобы Сандро продолжил обучение его сына. Их стили настолько близки, что мальчику не нужно будет переучиваться.