Бестужев оказался еще моложе, чем я думал. В генеалогическом древе Великих Родов, с которым я работал, присутствуют только законнорожденные либо признанные таковыми впоследствии. Ярослава в нем нет. Суровый папочка сына не признал и в Род не ввел. Обязательно наведу о парне подробные справки. Если выживу.
— Мы с Алексеем друзья, — добавляет он после небольшой паузы. — Друзья с раннего детства…
К горлу Бестужева подступает комок, и, сглотнув, он отворачивается к окну.
Вот, в чем дело. Два одиноких мальчишеских сердца, наивная детская дружба, смешение текущей из разрезов на запястьях крови над каким-нибудь артефактом, кровные братья, клятва в верности…
Позже, в юности, все это переросло в банальное доверие и дружеское расположение.
Не самый плохой мотив. Вот только зачем об этом рассказывать мне? Чтобы доказать, что его назначение на должность командира личной охраны Наследников Престола не имеет отношения к положению отца при дворе? Попытка завоевать мое дружеское расположение? Как бастард — бастарду? Или за этой откровенностью кроется нечто большее?
Наш кортеж подъезжает к Боровицким Воротам Московского Кремля и Руссо-Балт останавливается. Хлопает дверь — Ярослав выходит из машины и что-то говорит подошедшему к нему гвардейцу.
Боец кивает и направляется к лимузину. Пытаюсь развести затекшие руки, и в запястья врезаются металлические браслеты. Откидываю голову на подголовник и прищуриваю глаза.
Дверь открывается, и гвардеец заглядывает в салон. Он направляет на меня амулет странной конструкции, светит фонарем в лицо, а затем смотрит на экран смартфона. Кивает и, хмыкнув, исчезает из поля моего зрения.
Видимо, первичную проверку я прошел.
Бестужев садится напротив меня, лимузин плавно трогается с места и въезжает в Боровицкие ворота. Мы проезжаем фасад Большого Кремлевского Дворца, Ивановскую площадь и останавливаемся у двери весьма неприметной по меркам помпезной архитектуры Кремля. Она ведет во флигель Николаевского дворца, который охраняют шестеро бойцов.
— Ваши руки, Князь! — учтиво произносит меланхоличный Бестужев.
— Извольте! — я протягиваю стянутые стальными браслетами запястья вперед, и Ярослав освобождает меня.
— Тебя не должны видеть в наручниках, — объясняет он.
— Тоже решение Цесаревича⁈ — едко осведомляюсь я.
— Нет, мое, — ровно отвечает Бестужев. — Следуй за мной.
Князь покидает салон, и я выхожу за ним. Мы ныряем в кромешную ночную тьму, а затем заходим внутрь здания. Длинный коридор без золотой лепнины, ковров и канделябров на выкрашенных в бежевый цвет стенах похож на офисный. Он оканчивается двустворчатыми стеклянными дверями.
Бестужев прикладывает карту доступа к считывателю, белые матовые створки бесшумно разъезжаются, и мы входим в довольно большой, заполненный людьми зал. В четырех углах стоят гвардейцы в активированной броне и с автоматами на изготовку, а центр оккупировали эскулапы всех мастей. Они не обращают на меня внимания, и я безумно этому рад.
Судя по обстановке, это гостиная. Дизайн интерьера мне привычен: медленно но верно входящий в моду минимализм. Ровные стены, углы и линии, много бежевого, белого и стального. Подобным образом оформлены офисные помещения в высотке Шувалова.
Следующие двери ведут в опочивальню Цесаревича. Я понимаю это по резкому больничному запаху, просачивающемуся сквозь узкие щели.
На этот раз Бестужев картой не пользуется: он негромко стучит в стеклянную дверь. Правая створка открывается, и мы входим в полутемную зашторенную комнату.
В центре ее стоит огромная кровать, на которой в переплетении капельниц и проводов лежит Алексей Романов. Его глаза закрыты, лицо осунулось, кожа бледна, словно бумага, а губы потрескались и кровоточат.
Меня настолько поражает болезненный вид Цесаревича, что я не сразу обращаю внимание на охраняющих его людей. Помимо уже привычных мне гвардейцев в боевой броне, я вижу двух женщин.
Они сидят у изголовья кровати Алексея. Одна из них — бабушка Цесаревича, Мария Андреевна, а вторая — его мать, Императрица Александра Давыдовна. У обеих изумрудно-зеленые глаза, и обе — сильнейшие Целительницы Империи. Видимо, жизнь в Цесаревиче теплится лишь благодаря их стараниям.
— Доброй ночи, Ваше Высочество, Мария Андреевна! — говорю я, склонив голову. — Доброй ночи, Ваше Высочество, Александра Давыдовна!
— Ты пришел! — сипло произносит Цесаревич, открыв глаза. — Подойди ко мне!
— Привет, Алексей! — отвечаю я, улыбаясь, делаю шаг вперед, и меня накрывает паралич.
Я не падаю вперед лишь потому, что сзади меня подхватывает Бестужев. Глаза бабушки Романова полыхают двумя ярко-зелеными огнями, она смотрит на меня разъяренной кошкой, которая готова убить за своего котенка.