– Теперь у меня вся надежда на вашего батюшку, – сказал Стефан, обращаясь к Нарыкову, – в случае если бы меня стали преследовать.
– А вот укатим, сударь вы мой, в Петербург, так там найдем покровителей! – ответил на это Волков бодро и самоуверенно.
– А после всех вами рассказанных похождений я заключаю, сударь мой, что вы у нас отлично сыграете Тартюфа! – говорил Нарыков, дружески потрепав по плечу Стефана, меж тем как вокруг вырвался общий смех, вызванный его замечанием.
– Это пьеса Сумарокова, подражание Мольеру, – продолжал Нарыков, – вы ее не читали?
– Нет, не доходила к нам, – ответил Стефан, – да и когда было читать? Я так усердно работал.
– Ну да! Все поучения сочиняли! Ах, желал бы я послушать, ежели бы вы сами прочли его там, – вышли бы на кафедру и начали: «Все мы – лицемерим!» Какое вы тут сделали бы себе лицо!
– Я находился в таком озлоблении при мысли об ожидающем меня приневоливании, что сильно бы прочел свое поучение, прилагая часть его к Сильвестру, который едва было не женил меня на своей невесте ради собственного спасения в жизни будущей! Озлобил он меня. Куда бы я девался теперь, если бы не вы, друзья мои?..
– Ну, теперь успокойся и собирай силы на работу, – сказал Волков, – задача предстоит немалая: не уронить свою труппу. И чтоб оценили нас в Петербурге.
– Оценят, – бодро заявил Нарыков, всегда верящий своему стремленью и увлекавшей его силе таланта.
– Надеюсь, – говорил Волков, – я недаром много трудился, добросовестно изучая искусство: могу поверять нашу игру, сравнивая, как играют теперь везде, и по всему, что видел в Петербурге. Оперы нас затмят, – там пение, музыка; а наша музыка вся в нашей декламации да в понимании ролей.
– Ну, заговорится теперь, – прервал его Нарыков с добродушным смехом. – Благо, что у тебя на все достает силы, а за тобою и мы не струсим! Потолкуем, с чего начать нам в Петербурге, перед государыней, начнем учиться, готовиться! А Стефан Яковлев почистит пока свой голос; а то его приятный голос сильно пострадал в дороге: точно влетело ему что-нибудь в горло и там остановилось. Рюмочку эссенции пропустить надо!
– Погоди, погоди с эссенцией! И так обойдется, – говорил Волков. – А начать думаю я, если нам не назначат там какой-нибудь новой пиесы, то начнем с трагедии Сумарокова, «Хорев». Как вы думаете? – спросил он Нарыкова.
– Прекрасно, Федор Григорьевич, прекрасно, – послышались голоса Нарыкова и других артистов.
– Нарыков, конечно, будет играть Оснельду, он у нас премилая девица!
– Только голос у меня силен, и трудно бывает сдерживать его, – заметил Нарыков.
– Вы разработаетесь, привыкнете сдерживать, – сказал Стефан, – а я вас подрисую: мелком, пудрой, румянами… Прелесть будете!
– Вы забудете ради меня всех невест на свете и от всех убежите, как бежали от вашей нареченной.
– Нет, невесту вы оставьте, она тут ни при чем была. От нее вы не захотели бы бежать, может быть, – ответил Стефан.
– А вам хорошо бы сыграть в какой-нибудь пьесе роль дьявола, искусителя, – продолжал Нарыков.
– Играл я когда-то и дьявола; с малых лет еще, лет двенадцати был, когда меня заставляли принимать участие в мистериях. Потом мои представления уже не допускали в церквах, мы представляли их на ярмарках! – говорил Стефан.
– А что? Видите? Уж очень вы хороши были, по правде представили искусителя, ну вас и изгнали на торжище!
– Ну, кончайте ваши споры, и, чай, пора приниматься за работу, – прервал их Волков, – а сперва пройдемся немного по городу и зайдем в театр.
– Рады стараться! Готовы, готовы! – послышались восклицанья артистов, и все бросились отыскивать шапки, шубы и роли; у большинства были шинели и плащи характерных смелых покроев и цветов. Стефан надел свой дорожный тулуп за неимением другой теплой одежды.
Через четверть часа все артисты, составлявшие труппу Волкова, толпою шли по улицам города Ярославля в разнообразных и несколько из ряду выходящих костюмах: в пестрых шарфах на шее, в ярких бархатных шапках на голове; они заходили в лавки для закупки различных материалов: бумаги, чернил, румян и белил, ниток и красок. Молодые лица раскраснелись на морозе; они шли быстрой походкой, и оживленный говор слышался в толпе их. Один Стефан, еще не вошедший в общую колею, отличался от них своим серьезным, смуглым лицом, напряженным взглядом и медленной походкой.