– А я вас опять попрошу, – начал он через минуту, остановясь перед Яковлевым, – не пропускайте вы репетиций да пореже ходите к Ломоносову.
– Первое я вам обещаю, но второе не могу исполнить! – возразил Яковлев. – Где же мне душу отвести, где умом пожить? Михайло Васильевич ведь каждому русскому готов уделить своего ума и знания! Ведь его заслушаться можно, – говорил Яковлев, будто извиняясь и оправдывая свои посещения Ломоносова.
– Гм, – откашлялся Сумароков, быть может неохотно слушавший похвалы Ломоносову. – Ну прощайте, – прервал он Яковлева, – приходите же на репетицию. Так беретесь играть Тартюфа?
– Согласен, согласен, – отвечал Яковлев, – Дмитревский прослушивал меня вчера, смеялся, говорит, что я как живой! Ну, конечно, живой, не мертвого же я играю.
– Вот посмотрим, – проговорил Сумароков, потирая руки, – я тотчас прибегу, проглочу что-нибудь наскоро и тотчас прибегу за вами!
– До свиданья, и благодарен за участие, – сказал Яковлев, раскланиваясь и выходя от Сумарокова.
«Все это хорошо, – думал он дорогою, – одно жаль: оба хорошие люди, оба трудятся без устали на пользу общества так усердно, точно кто их подталкивает! А друг с другом не уживаются!»
Так думал Яковлев, отправляясь прямо на репетицию «Тартюфа» и стряхнув на время вчерашнюю тоску.
На следующий день, вечером, представление «Тартюфа» прошло блистательно; в обществе потом только и было говору что о новой пьесе, и, быть может, многие, посмеиваясь, узнавали между собою тартюфов и украдкою указывали друг на друга.
На представлении зал был полон публики. Посещать театр было почти обязательно для высшего класса, и все старались угодить этим императрице, так как сама она поощряла спектакли и развитие вкуса в обществе. У отсутствующих спросили бы на другой день: почему вы не были? И даже могли подвергнуть их штрафу. Многим рассылали билеты от двора. Во время представления «Тартюфа», пьесы Сумарокова, написанной в подражание Мольеру, Яковлев видел Анну в креслах, рядом с генералом, ее мужем. Здесь надо сказать по правде, что при первом взгляде на нее что-то сдавило ему грудь, стеснило дыхание; но он быстро оправился, стараясь избавиться от этого неожиданного ощущения, и потом спокойно всматривался в Анну, стоя за кулисами: он убедился, что она весела, довольна. Выходя на сцену, он видел, что она указывала на него мужу, смеялась его игре и аплодировала. Все это было приятно, пока длился спектакль; Яковлеву весело было опять видеть близкое лицо и обращать на себя внимание Анны; но по окончании спектакля снова всплыли в нем прежние тяжелые чувства и мысли, когда он один шел к себе на квартиру. Он видел Анну в числе зрителей, но никогда не придется ему видеть ее где-нибудь как хорошую знакомую: да, житейская волна подняла ее вверх и унесла из прежнего уровня. Бедному артисту не подняться было с тою же волною.
На Яковлева нашла апатия, самое тяжелое душевное расположение для артиста: он охладевал к своему занятию, чувствовал тяжелое одиночество и не знал, куда деваться. В один сумрачный петербургский вечер, когда здания скрывались в тумане, ветер дул с моря, с Невы летели мелкие брызги в сыром воздухе с порывами ветра, а в улицах был мрак, Яковлев бесцельно и один бродил по набережной Невы с чувством одолевающей тоски. «Куда же деваться мне? – спрашивал он, глядя вокруг. – Уж не в Неву ли?» – ответил он сам себе печально, поглядывая на ее темные волны и перебирая в мыслях все представлявшееся ему впереди в его существовании. Среди унылых представлений мелькнул какой-то просвет, приятное воспоминание, – и он повернул к этой светлой точке и пошел к Васильевскому острову, к квартире Ломоносова! Легче и теплей становилось ему, чем ближе подходил он к знакомому домику; особенно хорошо стало ему, когда свет ночника, поставленного в передней, бросил перед ним слабый свет свой на темную улицу.
«Мне не ходить к Ломоносову! – повторил он про себя слова Сумарокова. – Да тут для меня и свет и жизнь моя! Без того же уж прямо в Неву! Так жить нельзя, в одиночку!»
И как утопавший схватился бы за соломинку, Стефан Яковлев ухватился за мысль, что спасенье его в этом доме, где радушный хозяин не затворял дверей русскому человеку из низшего слоя. И с какой-то набежавшей радостью Яковлев схватил руку скромной хозяйки, всегда радушно отворявшей ему дверь свою, и крепко сжал ее.