Я лежал, расслабившись, на банном полке, скорее даже — растекшись по нему, как та рыба-капля, только более довольный жизнью. Жар, идущий от печи, проникал в самую глубину моего тела, буквально ощущалось, как раскрылись все поры моей кожи и сквозь них из меня вытекают, как грязь, все проблемы, трудности, неприятности…
Дверь открылась бесшумно, в полутемное помещение скользнула белая фигура.
— Викешенька, — пальчики Аглашки, моей скоморошки, прошлись вдоль моей спины, — Я с веником пришла, попарить тебя…
— Не надо, я себя хорошо вел, — пошутил я, — Ай!
Первый удар достался именно по тому месту, которому всегда достается, если ты себя плохо вел — я на животе лежал — а потом… А потом веничек пошел по моей спине, шлепая и выбивая из меня остатки всякой гадости, которая накопилась внутри.
— Хорошо ли тебе, Викешенька, хорошо ли тебе, миленький?
— Ой, хорошо…
— А хочешь — еще лучше станет?
Я, прижавшись щекой к горячей липовой доске полка, покосился на нее. Моя девочка была мокрая и красная, как ягодка, и что-то мне подсказывало, вовсе не от банного жара. Аглашенька…?
— Перевернись… — прошептала она мне на ухо. И, отвернулась. Я заколебался. Сами понимаете — хоть я и был совершенно расслаблен, но в такой ситуации расслаблен я оказался все же не весь. Скорее — местами я напряжен до предела. И, как-то вот так показываться… Тут моя Аглашенька принялась стягивать через голову длинную рубашку и я, заворожено глядя на нее, перевернулся…
— Ого, — сказала Голос.
— Голос! — тихо прошипел я, — У тебя совесть есть?
— Неа, — безмятежно ответили мне.
Рубашка упала на пол, и я внезапно почувствовал, что предел, о котором я упоминал выше — не предел вовсе. Вот сейчас — предел. Мне уже пофиг, наблюдает ли за нами Голос — да пусть хоть попкорн ест! — есть только я и моя скоморошка, такая прекрасная, такая желанная, такая…
Приближающаяся ко мне.
— Аглашенька…
— Викешенька…
Дверь раскрылась.
— Ой, — сказала заглянувшая внутрь Дита. И покраснела.
— Ой, — сказала Аглашка. И тоже покраснела. Да, еще больше.
— Ой, — сказал я и прикрылся веником.
— Ой, — сказала Голос, судя по всему, просто так.
На мгновенье у меня появилось малодушное сожаление о том, что мы спасли Диту. Сидела б дальше в подвале у Морозовых, зато НЕ МЕШАЛА БЫ!
— Викеша, там… К тебе приехали…
— Блина им горелого… — пробормотал я.
Кого там еще принесло в такой неудачный момент⁈ Эх… Хочешь, не хочешь — а идти надо. Я встал и пошел к двери.
А потом веник упал.
У сенях терема меня ожидал человек, при виде которого у меня екнуло сердце.
Невысокий, даже пониже меня ростом, при этом в плечах широк — два меня получится. Лет сорока с небольшим, с короткой темной бородой, местами побитой сединой. Одет в дорожный кафтан, крапивно-зеленого цвета, с волчьим мехом.
Внимательные и строгие глаза цвета стали и зимнего неба осмотрели меня.
— Ну, будь здоров, боярин Викентий, — произнес гость с непонятной интонацией.
Я вздохнул:
— Будь здоров… отец.
Глава 28
Понятное дело, это был не настоящий отец Викентия, боярин Георгий Осетровский. Тот погиб двадцать лет назад, защищая свой род, и похоронен глубоко под собором. И не мой отец, тот, что остался в двадцать первом веке — неоткуда ему тут взяться. Хотя, если честно, его появлению я бы удивился меньше, чем прибытию боярина Георгия. Такой уж у меня папа, от него чего угодно можно ожидать…
Нет, передо мной стоял и смотрел, чуть прищурившись, на своего приемного сына тот, кого Викентий всю свою жизнь считал родным отцом.
Псковский губной староста, Тимофей Степанов, прозванием Лыкас.
Я медленно шагнул к нему навстречу… Он, так же медленно, двинулся вперед, ко мне… Мои люди, отошедшие к стене, замерев, наблюдали за этим сближением, очевидно, не очень понимая, что происходит и как реагировать. Хотя Нафаня, как я заметил краем глаза, подобрался, как тигр перед броском.
Еще один шаг…
— Сын!
— Отец!
Мы крепко обнялись. Да, я никогда не видел викентьевого отца до сих пор — я осознал себя уже на Москве — но, то ли чувства прежнего Викентия еще жили внутри меня, то ли что-то еще — не знаю, однако я чувствовал себя так, как будто это и вправду мой родной отец. Такое, знаете ли, чувство… защищенности, что ли. Мол, что бы ни случилось — придет папа и поможет. И вот папа пришел.
— Ну, Викешка, рассказывай, что ты тут успел натворить, пока меня рядом не было.
Мы с отцом — я как-то сразу даже мысленно начал называть Тимофея отцом — сидели и разговаривали долго. За чаем — отец с интересом посматривал на самовар — за разнообразной еще горячей выпечкой, которую притаскивали слуги с кухни… Будь дело в нашем времени, мы бы, наверное, сидели за пивком или там водочкой, но здесь, на Руси, еще не было традиции вести серьезные разговоры под хмельком. Да и несерьезные, пожалуй, тоже.
Я, если честно, собирался ограничиться короткой выжимкой из всех моих приключений: нашел, пошли, нашли, вернулись, вот. Ага, размечтался. Отец показал, что не зря стал погибельным старостой — вроде и не заставляя меня рассказывать, вроде бы даже и особо не интересуясь, он исподволь, наводящими вопросами, вытянул из меня таким подробности, которые я не т, что не собирался рассказывать, а вообще думал, что забыл.
— Мда… — задумчиво произнес Тимофей, — Повзрослел ты, сын, повзрослел…
А потом протянул руку и — ай! — закатил такого щелбана!
— Эй! — возмутился я.
— Повзрослеть, повзрослел — а как был дураком, так дураком и остался. Вот зачем ты в это боярство полез?
— Ну…
Да, честно говоря, и сам не знаю. Просто… Кто в молодости не был уверен, что достоин большего, гораздо большего, кто никогда не мечтал стать миллионером, знаменитым актером, президентом — тот, наверное, просто никогда не был молодым.
— Вот тебе и ну. Понятное дело — когда ты в эту смуту с Венцом влез, тут уж, как говорится, попала собака в колесо — так пищи, но беги. И в Мангазее ты все правильно сделал. А вот потом… Зачем сразу Осетровским назвался? Сначала бы вотчину себе подыскал, людей нашел, а вот потом бы и объявился. А сейчас? Вотчины — нет, людей — нет, земли — нет, денег — нет. Всего прибытка — один Источник, да старый терем, от царских щедрот пожалованный…
— Ничего он не старый, — в голосе, кхм, Голос, обычно бесстрастном явственно слышалась обида.
— Вотчину я уже почти нашел… ай!
Да от этих щелбанов у меня скоро череп треснет! Как он умудряется так болюче их щелкать⁈
— Ты про ту, что тебе Дашков посулил?
— Ну да…
Оп-па! От следующего щелбана я увернулся… чтобы тут же получить его с другой руки. Блин!
— Осиновские земли, что под Смоленском? Ты бы хоть сначала узнал, что там за земли такие!
— Так я еще ни на что и не согласился!
— Вот тут — молодец, — неожиданно похвалил меня отец и отхлебнул чаю. Хрустнул сушкой, — Потому что Дашков хочет тебе за золотой червонец — медный грош подсунуть, только начищенный до блеска.
— А в чем подвох с этими землями?
— В том, Викешка, что как раз земель там и нет. Болото это. Осиновское болото.
— В шесть тысяч десятин⁈ — не поверил я.
— Да, это большое болото. Оно на границе с Польшей потому и осталось, что никому и даром не нужно. Толку от него никакого.
— Погоди, отец. Дашков же говорил, там деревни с людьми…
— Не знаю, что там за деревни. В три дома, наверное, в которых охотники на дичь живут. С такой вотчины сильно не разжиреешь.
Вот Дашков… жучара. И, самое ж главное — ни словом не соврал. А я чуть было и вправду Венец на болота не обменял. Нет, конечно, даже такая вотчина — в два раза лучше, чем ничего, только ноль, сколько не умножай, нулем и останется. Да и Осетровский, а не Лягушатский. Хрен ему, а не Венец! Хотя… Блин. Я успел пообещать, что, вне зависимости от того, приму я его «подарочек», или найду вотчину сам — Венец его. А я, как бы боярин, и боярское слово — тверже гороха. С другой стороны… Я как бы боярин. И, как подсказывает история с возвращением Диты — в любом, самом раствердом обещании можно найти лазейку. Так что — об этом мы еще подумаем…