– Три, – сказал Искандер.
– Три, – закивал головой Ильяс. – А вор этот в зиндане посидит, чтоб неповадно было ему по чужим домам лазать. Я его по весне продам, а прибыль пополам поделим.
Не знаю, кто меня тогда под руку толкнул, или, может, Переплут не забыл, что я когда-то на ристании за него перед народом выходил? А может, вспомнилось мне, как в далеком детстве Любава Свенельда с ватагой провела? Понял я, что несдобровать мне теперь, и решил дурачком прикинуться. Дескать, от побоев булгарских у меня ум за разум забежал. А с дурачка спроса великого не взыщешь. Может быть, и пожалеют убогого, сразу не порешат, а там посмотрим. Схватился я руками связанными за голову, рожу пожалостливее скорчил, слюни распустил и заплакал, как маленький.
– Дяденька! Не бей, дяденька. Я холосый. Мне мама велела коловку отыскать, – и в рыдания ударился.
– А чужеземец-то, кажется, того… – изумленно уставился на меня ратник.
– Чего «того»? – повернулся к подчиненному Искандер.
– С ума сошел.
– Не придумывай, – махнул на него богатур.
– Коловку мне велните! – еще громче запричитал я. – Коловку отдайте, а то мама залугает!
– Ты чего с ним сделал? – набросился Ильяс на ратника.
– Ничего, – пожал плечами тот. – По голове вдарил, чтоб не бузил сильно.
– Коловку хочу! – завопил я изо всех сил. – Отдай коловку!
– Он же ему голову отбил! – Косоглазый взглянул на Искандера так, словно взглядом в нем дыру прожечь захотел. – Он же мне товар попортил! Кто же его теперь купит, безумного?
– А я что? Я ничего, – оправдывался ратник.
– А может, прихлопнем его, да и дело с концом? Чего с безумным мучиться? – взглянул на меня Искандер. – Он же чужеземец, его же хватиться могут.
– Один он пришел. А если хватятся, то к тебе прибегут. Ты его искать примешься, а вот найдешь ли, одному Аллаху известно. И потом, жалко его губить, – сказал торговец. – Может, отойдет еще. Руки и ноги на месте, а голова для раба не нужна. Он без нее покладистей будет. Динариев на пятьдесят такой раб потянет. А товар под нож пускать – расточительство.
– Как знаешь, – согласился богатур. – Только смотри за ним в оба глаза. Если сбежит, я с тебя все одно свою долю возьму.
– Не сбежит, – покачал головой Ильяс.
– Ладно, – Искандер нехотя отдал камень и кошель Косоглазому.
Так я в рабстве булгарском оказался. Целый месяц меня в яме вонючей продержали. Зинданом она у них называется. Я сразу смекнул, что здесь лучше не рыпаться, а продолжать дурачком прикидываться. Потому тихо сидел, как мышка. Только про коровку порой вспоминал, и за это меня били, а то и грязью сверху ради смеха кидались. Били, правда, несильно. То ли жалели безумного, то ли товар не хотели портить. Принимал я побои безропотно, словно не замечал их. Вскоре все на Ильясовом подворье поверили, что я головой ушибленный, тихий безобидный дурачок, над которым измываться грешно, и на время оставили меня в покое.
Кормили меня исправно. Не княжий разносол, но выжить можно было. Не хотел Ильяс, чтобы я с голоду помер. С мертвого прибыли не будет, вот и берег. Опаршивел я в грязище этой, все боялся лихоманку какую-нибудь подхватить. Не уберегся, заболел. Кашлял, и жаром жгло. Тогда меня впервые на волю выпустили, наверх подняли.
А наверху зима лютовала. Снегом двор Косоглазого припорошило, и я так в зиндане кости проморозил, что зуб на зуб у меня не попадал.
В барак пустой меня перевели, на ночь кобеля рядом привязывали. Я первые три ночи совсем не спал, все боялся, что псина с привязи сорвется. Обошлось, слава Даждьбоженьке.
Сторожу базарному за мной приглядывать поручили. Снедь он мне носил да одежкой кое-какой поделился. Хорошим он мужиком оказался, душевным. Не знаю, как он догадался, что я не настолько безумен, как казаться хочу, но выдавать меня не стал. Сказал как-то, что не его это дело, на том я и успокоился. А еще он мне рассказал, что искали меня двое, молодой со старым. Все у него выпытывали, не появлялся ли я на базаре. Он, быть может, и рад был открыться, но нельзя ему было: прогонят, так чем детей кормить? Ничего он им не сказал. Так и уплыли мои попутчики несолоно хлебавши.
– Их ладья последней отчалила, – рассказывал мне сторож. – Едва до ледостава уйти сумели, а то пришлось бы им в Булгаре зимовать.
И понял я тогда, что уже не смогут мне помочь ни Рогоз, ни Стоян со своими людьми, а рассчитывать лишь на свои силы нужно. Тогда я еще покладистей стал. С помощью сторожа я на ноги и поднялся. Он меня однажды в мыльню сводил, чтоб я коросту с себя смыть смог да с волос колтуны срезать, и стал меня у Ильяса в помощники выпрашивать. Тот немного покочевряжился, а потом решил:
– Пусть работает, а то только жрет да коровку свою поминает.
Зимой в Булгаре к весеннему торжищу готовятся. Как ледоход пройдет, начнут к Ильясу пленников свозить, а их содержать надо. Мы со сторожем навесы поправляли, барак подновляли, снег с площади базарной счищали, к приему живого товара двор готовили.
Ильяс меня все же без надзора не оставил, одному из холуев велел за мной строго следить. Чтоб не вздумал я в бега пуститься, детина пса с собой брал, на поводе длинном его тягал. А пес здоровенный, на людей натасканный, так и норовил от детины вырваться да меня в клоки разорвать. Ох, и маялся с ним мой охранник. Ругал животину на чем свет стоит. А я его сильно не страшился, хотя и опасался немного. Как узнать, что у животины на уме?
Бывало, в бараке полы перебираешь, трухлявые доски на новые меняешь, а мой охранник укутается в шубу потеплей и дрыхнет. Сквознячок по пустому бараку гуляет, а на воздухе свежем хорошо спится. А рядом кабыздох пристроится и тоже спит. Ему же еще и ночью меня сторожить.
Вижу, пес привыкать ко мне начал. Надоело ему на меня днем и ночью кидаться. Вечером я на лежаке устроюсь, а он у дверей ляжет, морду на лапы положит и на меня смотрит. Но уже не рычит, когда я на другой бок поворачиваюсь. И то славно. Я хоть высыпаться по ночам начал, и дневная работа у меня еще лучше пошла.
А между тем я кобеля к себе потихоньку приваживать стал. Лепешку не доем, спрячу, а потом помочусь на нее и ночью кобелю подкидываю. Тот сначала морду воротил, а потом обвыкся и жрать лепешки принялся. Он ее проглатывает враз, а вместе с хлебом к запаху моему привыкает.
Как-то однажды мой охранник опять уснул. Повод у него из рук выскользнул, он и не заметил. А кобель свободу почуял, на меня налетел, с ног сшиб и к горлу потянулся.
«Все, – подумалось. – Загрызет».
А псина меня в лицо язычиной своей мокрой лизнул и хвостом завилял. Совсем принюхался, значит.
За заботами и работой зима пролетела. А как только весенять стало, лед на реке вскрылся и первые гости к Булгару с товарами потянулись, так я и сбежал.
Ночь безлунная выдалась, небо тучами затянуло, так что даже звезды не просматривались. Темень хоть глаз коли, все одно, что слепым, что зрячим ни зги не видать.
Дождался я, когда челядь Ильясова угомонится, кабыздоха за ухом почесал.
– Прощай, дружок, – шепнул ему, а он на спину перевернулся и пузо подставил.
– Нет, – я ему говорю, – пускай кто другой теперь тебя чешет.
Из барака выбрался, через двор прошмыгнул и дверку в домину приоткрыл. Не зря я все это время таким тихим был. Что сам Ильяс, что обалдуи его к моему безропотному повиновению привыкли, следить за мной перестали, а мне как раз того и надобно.
Несколько раз я в домине бывал. Запомнил, как клети на мужской половине располагаются, потому теперь потемну шел уверенно. Вот и еще одну дверку нащупал, за ней опочивальня Ильясова располагается. Вон, как торговец храпит, только бурки от задницы отскакивают. Скрипнула дверка, щелку приоткрыла, светом от ночника на полу полоску бледную прорисовала. Не любит Косоглазый во мраке спать, то ли боится темноты, то ли ему при свете спится слаще. В эту щелку я протиснулся, а дверку за собой прикрыл, чтобы ненароком кто не заметил.