– С десяток, – ответил боярин.
– С каких это пор русичи ромеев бояться стали? Претич! Вас четверо, их десять. Справитесь?
– Только позволь, матушка.
– Дозволяю!
– Эх! Размахнись рука, раззудись плечо! – радостно закричал боярин. – За мной, ребятушки!
Я было тоже в драку рванул, но Ольга остановила:
– Нечего тебе там делать, Добрын. Ты уже и так все, что нужно, исполнил. Жаль только, что Григория не уберег.
– Прости, княгиня, – склонил я перед ней голову. – Виноват я, и прощения мне нет.
– Как же ты так, боярин? – И столько горечи в ее словах было, что я от стыда был готов сквозь землю провалиться.
– Будет тебе, матушка, – вступилась за меня Малуша. – Или не видишь, что он и так едва на ногах держится?
– Вижу, – сказала Ольга. – Мне сказали, что ты злодеям отомстил.
– Да, княгиня, – ответил я.
– И на том спасибо. А пока иди-ка, отдохни.
– Не до отдыха сейчас. Нужно…
– Там и без тебя справятся, – перебила она меня. – К себе пока ступай.
Едва я успел на крыльцо подняться, как из-за ворот Претич со своими появился. Довольные. Кулаки у них в кровь разбиты, а на устах улыбки радостные.
– Все, матушка! Отвадили мы их. Теперь сюда уже не просятся.
– До смерти забили? – спросила княгиня.
– Да так… – пожал плечами Претич. – Ребра пересчитали, чтоб в другой раз неповадно было лезть, куда им не велено. Разбежались они и копья побросали.
– Давай-ка рать поднимай, пока они до своих не добрались! Видно, настала пора показать ромеям, что к ним русы пришли. А ты ступай, – сказала Ольга мне. – Ступай, Добрын.
– Вот ведь каша заварилась… – притопнул Претич.
– Не мы эту кашу заваривали, – вздохнула Ольга. – Ты еще здесь, Добрыня?
– Так ведь…
– Ступай!
Ничего не поделать. Упрямая она. Подчиниться пришлось.
– Погоди, – вдруг остановила она меня. – Они действительно знали, кого искать?
– Да, княгиня, – отвечал я. – Как только Колосус уверился, что перед ним Григорий, он сразу схватился за меч.
– Ясно, – сказала Ольга.
Я за дверь шагнул, а навстречу мне ратник спешит.
– Как там? – спрашиваю.
– Эх, – скривился он, словно это ему рану тяжелую нанесли, рукой махнул и на улицу выскочил.
– Я за него молиться буду, – услышал я голос княгини.
Голова кругом пошла. Ком к горлу подкатился, и почуял я, как деревянный пол под ногами плясать начал.
– Ты к себе не ходи, Добрынюшка, – сестренка меня под руку поддержала. – Там сейчас лекари вокруг Григория суетятся. У нас с Заглядой отдохнешь. Мы тебе мешать не будем.
– Да уж, – разозлился я. – Фрязи его много налечат.
– Зря ты так, – сказала Малуша. – Княгиня говорит, что они искусны в недугах и врачевании.
– Посмотрим. А Никифор?
– Он у себя, бедненький, перевязали его, отвару успокоительного дали, – вздохнула Малуша и настойчиво потянула меня на бабью половину.
Хотел я с христианином попрощаться, но силы меня совсем оставили. Едва до Малушиной постели добрался, рухнул на нее и в сон, словно в омут, провалился.
Крови во сне много было. Еще вороны граяли, широко раскрыв свои серые клювы. Жутко было от этого грая. Я все старался прогнать Кощеевых вестников, но они лишь гортанно смеялись надо мной и таращили черные бусины глаз. А потом совсем страшное приснилось.
Вновь я в харчевне треклятой очутился. И Григорий с Никифором рядом. А Колосус из-под плаща меч свой окаянный выхватывал. Сколько ни старался я беду от христианина отвести, все у меня никак не получалось. Видел я, как острый клинок ткань на черной ризе прорывает и в грудь Григория погружается, но поделать ничего не мог. Валился христианин набок, и от боли лицо его кривилось. Жалко мне было черноризника. И злился я от бессилия…
А потом все снова начиналось. И Григорий был невредим, и Колосус из-под плаща мечом грозил, и холодное железо летело вперед неотвратимо, и вновь я ничего против этого сделать не успевал…
Сколько раз все это продолжалось, я уже не упомню, только навсегда мне в душу этот кошмар врезался.
Я от крика проснулся. От воя бабьего. Понял, что случилось непоправимое.
– Как там, у христиан, положено? Царствия тебе Божьего, Григорий Пустынник. Может быть, там, возле Бога своего, тебе лучше будет. Там с Андреем встретишься. Привет ему от меня передавай, скажи, что помнят его на земле.
Вскочил с постели и на подмогу своим поспешил. Как ни крути, а это же из-за меня весь сыр-бор затеялся. Точнее, и из-за меня тоже.
А в монастыре суета нешуточная. К осаде готовятся. Как только сердце христианина остановилось, Ольгу словно морозом прихватило. Повелела она Претичу ополчить ратников. Купцам в город выходить запретила, наказала им свои ладьи сторожить. Гребцы копьями вооружились, щиты с ладейных бортов сняли. Ворота монастыря гридни укрепили, монахов, во главе с игуменом, заперли в монастырской церкви, на стенах обосновались лучники, близлежащие улицы перекрыли и на подступах к причалам встали заставы русичей. Я когда на свет вышел, сразу понял, что монастырь Святого Мамонта превратился в настоящую крепость.
– Слышь, Добрын! – окликнул меня Претич. – Ночью ромеи опять приходили. Сказали, что пока тебя не отдадим, они нас из Суда не выпустят. Монастырь и причалы наши, а вокруг войско ромейское. Так что в осаде мы оказались.
– А Ольга что? – спросил я.
– А Ольга сказала, что они не тебя, а хрен с маслом получат.
– Так и сказала?
– Ну, может, и не так, – ощерился Претич, – но, по сути, что-то вроде того.
– А ромеи?
– Обложили они нас, но пока не суются. Видно, силы копят. Стоян у купцов местных вызнал, что в городе, кроме того шутейного полка, что перед нами игрища с переодеванием устраивал, да охранников василисовых, ратников больше нет. Их перед казнью Анастасия, чтобы смуту не затеяли, подале от града отогнали, а теперь, небось, жалеют. Войска у Константина оказалось не больше нашего. Может, и рад был бы василис все миром решить, только, говорят, Фокий на него наседает. Дескать, язычник христиан честных жизни лишил, и без ответа такое оставлять нельзя.
– Да уж, – усмехнулся я. – Чего-чего, а чести у Колосуса и в помине не было. Ты же сам слышал, что про него хозяин харчевни рассказывал. Разбойник он был и скотина.
– Не только мы с тобой это знаем, – сказал Претич. – Иначе бы нам не только от войск, но и от горожан отбиваться пришлось бы. А те что-то не сильно возмущаются по поводу безвременной кончины Псов Господних. Иудей вон нам вина и снеди привез, чтоб веселей нам в осаде сиделось, сказал, что все торговцы окрестные нам поклон шлют.
Тут отрок на двор выбежал.
– Бояре, – обратился он к нам. – Княгиня вас к себе требует.
– Пошли-ка, Добрыня, – Претич сказал. – Посмотрим, что там Ольга надумала.
Зашли мы в покои, что монахи для проживания архонтисы выделили, а тут все в слезах и горе безутешном. Девки сенные рыдают, Никифор волком воет, Малуша с Заглядой в обнимку сидят, и слезы у них ручьем текут. Только Ольга себя блюдет. Сдерживается. Для княгини гибель Григория стала страшным ударом. И хотя она изо всех сил старалась сохранить спокойствие, я видел, как ей тяжело. Потом и она не выдержала – прочь из покоев выскочила.
Я Малушку с Заглядой вслед за княгиней послал, Никифора, как мог, успокоил, а потом Претичу сказал:
– Ромеи меня требуют. Может, я сдамся им, чтобы вам легче стало?
– Тогда и я с тобой, – сказал Никифор.
– Еще чего! – услышал.
Обернулся – Ольга вернулась. Снова, значит, в руки себя взяла.
– Вы мне чтобы об этом и не заикались! – сказала она строго. – Глупость несусветную патриарх совершил, и то, что так хорошо начиналось, может плохо закончиться. А василису с нами собачиться резона нет. Если Константин не дурак, он на поводу у Фокия не пойдет, пошумит немного и успокоится. А как успокоится, поймет, что вины твоей, Добрын, в смерти этих разбойников нет. Ясно же, что они по наущению патриарха смертоубийство затеяли, а ты только защищался.