Или на той же Тверской дом Матвея Гагарина. Его архитектура, которой будет восхищаться такой скупой на похвалы зодчий, как Василий Баженов, и внутренний вид побудят современников определить, что он устроен „на венецианский манер“. Сравнение подтвердится перечислением заключенных в нем чудес – мебели из редких сортов дерева, мрамора, бронзы, зеркальных потолков, наборных полов и в довершение – хрустальных чаш, где плавали живые рыбы. И многое из этого богатства Матвей Гагарин перевез из своих старых палат.
Сошлется на „итальянский вкус“ в архитектуре дворца Лефорта известный голландский путешественник Корнелис де Брюин, оказавшийся в Москве в январе 1702 года. Вспомнят итальянские образцы и другие иностранцы в связи с иными жилыми московскими домами.
Такая обстановка в Москве? Правда, в отношении торговли с иностранцами Москва располагала широкими возможностями. Одна из первых глав основного законодательного документа XVII столетия – „Уложения“ царя Алексея Михайловича так и гласила: „А буде кто случится ехать из Московского государства для торгового промысла, или для какого иного своего дела в иное государство, которое Государство с Московским Государством мирно, и тому на Москве бити челом государю, а в городех воеводам о проезжей грамоте... А в городех воеводам давать им проезжие грамоты без всякого задержания...“ Значит, мебель вполне могла быть привозной, заграничной, как это и принято считать. Но, не говоря о слишком высокой в таком случае цене, как бы удалось ее доставить в необходимом количестве?
Широкая деревянная рама на ножках, с бортами и колонками для балдахина по углам – так выглядела кровать, которой пользовались во всей Европе. Немецкие мастера делали ее из орехового дерева с богатой резьбой и вставками из зеркал или живописи на потолке балдахина. У Салтанова она имеет иной вид: „рундук деревянной о 4-х приступех, прикрыт красками. А на рундуке кроватной испод резной, на 4-х деревянных пуклях (колонках. – Н. М.), а пукли во птичьих когтях; кругом кровати верхние и исподние подзоры резные, вызолочены; а меж подзоров писано золотом и расцвечено красками“. При этом сложился уже и порядок, как „убирать“ такую кровать.
В московской горнице на матрас – „бумажник“ – и клавшееся под подушки изголовье – „зголовье“ – надевались наволочки рудо-желтого – оранжевого – цвета, а на подушки – пунцового. В самых богатых домах их обшивали серебряными и золотыми кружевами, а внутри закладывали „духи трав немецких“. Прикрывать постель любили покрывалом из черного с цветной вышивкой китайского атласа.
Кровать „новомодного убору“ не шла ни в какое сравнение по своей ценности ни с коврами – на московском Торге было немало и персидских, и „индейских“, шитых золотом, серебром и шелками по красному и черному бархату, – ни даже с часами. Самые дорогие и замысловатые часы – „столовые боевые (настольные с боем. – Н. М.) с минютами, во влагалище золоченом, верх серебряной вызолоченной, на часах пукля, на пукле мужик с знаком“ – обходились в семьдесят рублей, попроще – „во влагалище, оклеенном усом китовым, на верху скобка медная“ – вдвое дешевле. Зато кровать, сделанная Салтановым, оценивалась в сто рублей, постель на ней – в тридцать. Атласное покрывало можно было купить отдельно за три рубля.
Конечно, Салтанов „работал“ кровати для дворцового обихода. Их имели еще министр царевны Софьи Голицын и будущий губернатор Сибири Гагарин, которого Петр в конце концов казнил за лихое казнокрадство. Но по салтановским образцам начинали делаться вещи и проще, появляющиеся в торговых рядах. Кровать оказывается и в доме попа кремлевских соборов Петра Васильева, чье имя случайно сохранили документы. Ее имеет и жилец попа, „часовник“, иначе – часовых дел мастер, Яков Иванов Кудрин.
Что говорить, мастерство часовника Кудрина было редким. Состоял он при курантах Сухаревой башни, вместе с ними перебрался в Шлиссельбург, а позже смотрел за часами в петербургских дворцах Петра и Меншикова. И все же „крестьянский сын деревни Бокариц Архангельского уезду“ Кудрин продолжал оставаться всего лишь ремесленником.
Казалось бы, что особенного в появлении того или другого обиходного предмета. Еще куда ни шло – „шкатуна“, ну а самая обыкновенная кровать? Но разве дело только в том, насколько нарядной она в те годы выглядела? Главное – на нее не ляжешь одетым, сняв одно верхнее платье. А ведь как раз так и рисовался сон в русской горнице XVII века: лавка, на лавке войлок и подушка, сверху одеяло или и вовсе овчина.
Другая мебель – другие привычки. Кто бы попытался себе представить палаты без сундуков... Они единственные считались хранилищем „рухляди“ – мягких вещей и нарядов. Но вот Москва, оказывается, хорошо знала и шкафы. Мало того. Шкафы, и среди них самые модные на Западе – гамбургские, огромные, двустворчатые, с резным щитом над широким, далеко вынесенным карнизом, просто вытеснили сундуки из парадных комнат. Была здесь и мода, была и прямая необходимость: в шкафах платье могло уже не лежать, а висеть. Иначе и нельзя было при менявшемся на „польский“ лад крое одежды.
Составлявшие описи подьячие свободно разбирались в особенностях изготовления шкафов: „Шкаф большой дубовой, оклеен орехом“. Имелась в виду ореховая фанера, а ведь этот материал – новинка и для Европы. Фанера появилась во второй половине XVI века с изобретением аугсбургским столяром Георгом Реннером пилы для срезания тонких листов древесины.
Не редкость и шкафы, фанерованные черным деревом. По-видимому, Салтанову приходилось воспроизводить именно этот материал, „взчерняя“ шкафы или „ящики с дверцами“ – верхние части кабинетов. Чернились Салтановым наборы мебели для целых комнат – понятия гарнитуров еще не было ни в западных странах, ни в Московском государстве – и почти всегда стулья.
Еще бытовали в богатых московских домах лавки. Встречались „опрометные“ – с перекидной спинкой скамьи. Зато где только не было стульев. Столярной, а нередко токарной работы, с мягкими сиденьями, обивались они черной или золоченой кожей, простым „косматым“ или „персидским полосатым“ бархатом, более дешевой тканью – цветным или волнистым триком. В домах победнее, у того же попа Петра Васильева, шла в ход „телятинная кожа“ и сукно. Но главным украшением обивки всегда оставались медные с крупными рельефными шляпками гвозди, которыми прибивалась кожа или ткань. Считали стулья полдюжинами, дюжинами, а в палатах, подобных голицынским, их бывало и до сотни. Мода на XVII век и живое лицо того далекого времени – как же мало между ними оставалось общего!
Жилые палаты Романовых на Варварке. Реконструкция XIX в.
Палаты жилые, палаты разные
Имя Салтанова – оно мелькало чуть не в каждом „столбце“ и... по-прежнему оставалось неуловимым. Заказы, материалы, сроки, точный пересчет бухгалтерских ведомостей – каждая копейка на учете, каждый израсходованный рубль – событие. Художник выписывал материалы для работы. Оружейная палата отсчитывала рабочие часы. Приказные составляли описи сделанного. И из безликой бухгалтерской мозаики, рассыпанной по все новым и новым архивным „столбцам“ – если хватит настойчивости в поисках, терпения в переписке, – вставала картина яркая, неожиданная.
Палат было много, разных и в чем-то одинаковых – стиль времени всегда отчетливо выступает в перспективе прошедших лет, – но снова бесконечно далеких от пресловутого теремного колорита.
Стены – о них думали прежде всего. В кремлевских теремах они почти целиком отдаются под росписи. В частных московских домах мода выглядит иначе. Их обивают красным сукном, золочеными кожами, даже шпалерами, затягивая часто тем же материалом потолки.
Когда палата больше по размеру, каждая стена решается по-своему: на одной сукно, на другой тронутая позолотой и серебрением роспись, на третьей кожа. Появляются здесь в 1670-х годах и первые обои. Их, имитируя соответствующий сорт ткани, будет учить писать на грунтованных холстах Салтанов (не для того ли и нужны были „обрасцы объярей травчетых“?). Такие живописные обои натягивались на подрамники, а затем уже крепились на стенах – последняя новинка западноевропейской моды.