Дворянская служба несла с собой и иные преимущества, о которых Салтанову даже не приходилось упоминать, – огромное для того времени жалованье – двести шесть рублей в год и пятьдесят рублей так называемых кормовых. Следующий после него по списку и мастерству Иван Безмин получал за полгода тридцать два рубля двадцать восемь алтын и две деньги. И притом Салтанов не преминет упомянуть о каждом отдельном, тем более понравившемся царской семье заказе, чтобы получить и разовое награждение. Вот так шьется дворянину Ивану Салтанову „за ево доброе мастерство“ суконный кафтан, в другой раз жалуется он „дворовым местом в Кузнецкой слободе за Яузские вороты“ – оно и в переписи Москвы 1720-х годов все еще будет связано с его именем. Появляются у Салтанова и собственные крепостные. Один из них, помогавший художнику, обучившись более или менее мастерству, сбежал от Салтанова да еще и „снес разное имущество“, о чем велось долгое и безрезультатное следствие. А когда умрет у художника первая жена, он получит из Оружейной палаты десять рублей на ее похороны. Только верно и то, что, как ни один другой живописец, умел Салтанов „потрафить“ вкусам и требованиям заказчиков, выполнить одинаково искусно любую из потребовавшихся им работ.
При Алексее Михайловиче и Наталье Кирилловне это прежде всего „верховые поделки“, при подростке Федоре Алексеевиче – своеобразные портреты, по-своему перекликавшиеся с иконописью. В октябре 1677 года Салтанову поручается написать „ево великого государя персону золотом и краски в длину и в ширину по размеру“. Спустя три месяца у него новый и не менее ответственный заказ на „Распятие с предстоящими“, где должны были быть изображены покойные Алексей Михайлович, Марья Ильична и царевич Алексей Алексеевич. Предложенное художником решение оказалось настолько удачным, что ему придется его много раз повторить и на меди, и на полотне. Напишет Салтанов и отдельный портрет Алексея Михайловича „во успении“, получая каждый раз немалые денежные награждения.
При царевне Софье спешно строятся терема. Каждая из ее многочисленных сестер хотела почувствовать свою сопричастность к царскому дому, обиходу, богатствам. И Салтанов руководит стенными росписями; кстати, пишет и станковые картины. Одну из них царевна Софья непременно хотела видеть в своей приемной палате. А при Петре... Но тут-то и начиналось самое интересное.
У Салтанова были ученики. Собственно, полагалось им быть у каждого жалованного мастера, чтобы не растерять для государства его умения, сообщить этому умению новую жизнь. Обязательными были казенные ученики – на содержании Оружейной палаты, обычными – частные, которые набирались и содержались художником на собственные средства. Существовала особая форма договора – „жилая запись“: как мастер обязан учить и содержать ученика, сколько и на каких условиях должен у него ученик прожить. Без участия подобных помощников заниматься в то время любым ремеслом не представлялось возможным. Потому и случилось, как говорится в жалобе некоего ученика Ивана Гребенкина на иконописца Афанасия Семенова: „И впредь учить не хочет, и не кормит, и не поит, и не одевает, и не обувает, и мучит, и просит на меня жилой записи на 20 лет“. Мастер и ученик – каждый боролся за свои интересы.
В жизни Салтанова все выглядело иначе. У него первая в Московском государстве казенная живописная школа, о которой печется Оружейная палата. И избы для жилья и обучения молодых художников отстраивает на салтановском дворе, и выдает дрова для отопления изб, не забывая и об освещении – свечах. Со смертью Натальи Кирилловны Салтанов как бы отстраняется от дворцовых заказов, только руководит их выполнением, зато все остальное время отдает школе. Школа остается под его началом до конца 1690-х годов, точнее – до начала строительства столицы на Неве, куда постепенно отзываются все специалисты. Так жадно стремившийся к новшествам Петр салтановскую школу и не думал закрывать. Мастерство Салтанова вполне соответствовало представлениям Петра об искусстве.
Ничего удивительного. Это Салтанов участвует в оформлении первых празднований побед русского оружия на улицах Москвы. Он проектирует одни из первых триумфальных ворот в Москве в 1696 году – по случаю взятия Азова. Под его руководством пишутся грандиозные картины-панно, изображавшие отдельные эпизоды победоносной кампании и расставленные на улицах Москвы. И полнейшая неожиданность – Петр поручает Салтанову ведение архитектурно-строительных работ в старой столице. В 1701 году ему предписывалось „быть в надзирании“ начатого строительством в Кремле Арсенала и наблюдать одновременно там же за разборкой стрешневского дворца. Но ведь для такого решения нужно было не простое доверие и давнее знакомство – уверенность в профессиональном умении человека, способности справиться с работой, которой придавалось совершенно исключительное значение. Арсенал должен был служить не только местом хранения оружия и амуниции, но и памятником славы русского оружия. Выбор Салтанова означал, что художник и раньше соприкасался – должен был соприкасаться! – со строительными делами. Другой вопрос, что как служилый дворянин он мог нести подобную службу помимо Оружейной палаты и ее делопроизводства. Недаром даже жалованье Салтанов получал не по Оружейной палате, а по так называемому приказу Новой чети. Дворянин не мог подчиняться правилам, общим с простыми ремесленниками.
Смерть помешала Салтанову увидеть окончание Арсенала. Когда и как не стало художника – ответа нет. Документы, так старательно перечислявшие работы мастера, его занятия на каждый день и час, обошли кончину Салтанова. О ней можно судить лишь по приходо-расходной книге Оружейной палаты, в которой появилась в 1703 году запись: „Февраля в 27 день по указу великого государя подьячему Андрею Беляеву выдать от прихода денег дворянина Салтанова Ивана жене его вдове Домне за многие мужа ее службы и непрестанные работы на поминовение души ево... окладу ево сто рублев“.
Последняя страница истории „кизилбашския земли живописца“ была дописана. Оставалось добавить, что понадобилось несколько человек и около десятка учреждений, чтобы передать функции и обязанности одного Ивана Салтанова. И в них, их деятельности, почти без остатка растворилось когда-то столь хорошо известное москвичам и ценимое ими имя.
Кавалер Де Герн
Всю жизнь испытывал я неизъяснимое влечение к старым домам и забытым усадьбам. Талант архитектора в них заметно тускнел, зато становились такими очевидными превратности человеческих судеб, тщета надежд и вечность бытия.
Научной дискуссии не было. Да по тем временам и не могло быть. В годы самой вдохновенной и жестокой борьбы с космополитизмом, изгнания из советского быта и истории всего иноземного академик Игорь Эммануилович Грабарь осмелился высказать предположение, что знаменитый московский Пашков дом – тогдашняя Ленинская библиотека – представляет собой творение не великого русского зодчего Василия Ивановича Баженова, а какого-то, по существу, безвестного французского архитектора кавалера де Герна.