Не всякий врач обойдется в поле без инструментов, не всякий метеоролог предскажет катастрофу, глядя на мечущихся в небе птиц. Прогресс сделал людей и всесильными, и слабыми одновременно.
Наталья тем временем встала посреди комнаты, приложила руку к груди. Несмотря на некоторое волнение поначалу, сейчас она успокоилась, успев, видимо, сделать все, что считала нужным, и я, закусив губу, потому что позывы становились чрезмерно настойчивыми, прислушалась к ее словам.
— Из тьмы вечной, из земель дальних летят птицы черные, до крови жадные. Кто не скрылся, того погубят, и следов не найдешь, не сыщешь. Смотрят Пятеро на зло великое, на муки людские. Встала Милостивая, дала кров всем людям. Встал Хитрый, послал силу в руки владычицы. Встала Мудрая, направила силу на птиц смертоносных. Встал Справедливый, обратил силу против черных птиц. Встал Сильный, развеял птиц по ветру, прахом стало зло. Пятеро хранят земли наши, хранят матушку-владычицу нашу, силу ее хранят и престол ее. Под защитой земли, под покровом благим люди, не настигнет зло темное нас, не достанет из крова нашего…
Это была не молитва — легенда. Колокольный звон утих, и я слышала отчетливые, уверенные, пусть и тихие, слова, а потом прямо над моей головой что-то ударило сильно и заскрежетало огромными когтями по крыше. Все мое тело сковало вязким ужасом, будто я провалилась в ледяное болото по шею.
— Ничего, ничего, матушка, — не меняя молитвенной позы, успокоила меня Наталья. — Как села тварь темная, так и улетит. Здесь она нас не достанет. Вон, не было такого на людской памяти, чтобы кров Милостивой от мор не укрыл.
Я проследила за ее взглядом: надо же, фигурки Пятерых? Я ни за что бы не догадалась, что выточенные из дерева зверюшки — боги. Лиса, медведь, кажется, росомаха, волк, сова, — качая головой, Наталья подошла к полочке, взяла одну из фигурок и вручила мне.
Медведь. И кто это?
— Вот она, матушка-Милостивая, пусть у тебя и будет, пока от бремени не разрешишься, — посоветовала Наталья. — Спрячь. А в окно не смотри, нечего там.
Медведица. Я с изумлением разглядывала фигурку, понимая, что выглядит это несколько странно, потому что боярыне Екатерине Кириловне Пятеро в диковинку быть никак не могли. Медведица была толста, возможно, тоже беременна, лапы ее были сложены на выступающем животе, она чуть набок склонила голову, прикрыла глаза-бусинки, и я поражалась, как безукоризненно неизвестный мастер передал полное спокойного достоинства и доброты выражение медвежьей морды, выточил каждую шерстинку и коготок, раскрасил и глаза, и украшения, и головной убор богини — точь-в-точь такой же, как мой, который я не пожелала надевать. Фигурка была не больше половины моей ладони — восхитительно тонкая работа, настоящее произведение искусства.
За окном сверкнула бело-голубая вспышка, и с крыши с мерзким скрежетом-криком сорвалось притихшее было нечто. Вспышки пошли одна за одной, улица за окном наполнилась верещанием и треском, длилось это недолго, но я не могла не заерзать на скамье, пытаясь повернуться к окну, и даже мои потребности отступили от любопытства. Матовое темное стекло не давало ничего рассмотреть, по не слишком довольному моими кривляниями лицу Натальи я рассудила, что все в порядке и беспокоиться уже не о чем.
— Там были люди, — вспомнила я.
— Ай, матушка, — поморщилась Наталья. — А и были, а как услышали звон, так их и не стало. Кто под морами-то ходить будет, кто себе враг?
— И этого ты ждала?
Ну допустим, возле дома нет теперь никого.
— Соберу тебя, матушка, — Наталья наклонилась ко мне и быстро зашептала: — Соберу, будто в приказ, а ты в возок сядешь, там тебя Афонька мой быстро довезет куда надо. У сватьи моей, Фроськи-Хромой, будешь, она и примет у тебя, и выкормит, а там, глядишь, уладится все. Давай только, матушка, скоренько, час ночной, темный, до утра успеть надо. Пятеро да помилуют. А возок твой, — продолжала она, видя, что я очень хочу задать ей вопрос — какая наивность, меня же найдут в два счета! — Возок твой, матушка, не обессудь, Афонька порубит да одежу твою раскидает. Мол, тьма за боярыней лихой и явилась. Никто и искать не будет, не впервой так.
— Мне бы… облегчиться, — сказала я, прикусив губу. — Раз уж пить не несешь.
— Ай, что молчишь, матушка! — возмутилась Наталья, метнулась в угол комнаты и извлекла из-под скамьи крепкий деревянный ночной горшок с расписной крышкой. — А ну-ка, подсоблю тебе.