Челядь послушно ждала, я рассматривала пристройки и подсобные помещения, подняла голову, обвела взглядом собравшихся.
— Кто на дворе работает, подите ко мне.
Подошли и поклонились две женщины, замужние. Я велела рассказывать, где что размещено, что как используется. Отвечали бабы быстро, без раздумий — свинарник, птичник, лабаз, амбары, пристройка холопья, конюшня, каретный сарай. Огромный — наверное, у меня несколько экипажей, и конюшня немаленькая. По меркам наших времен я — вдова богатого аристократа, испанского или арабского, сравнивать с Северной Европой я не стала, помня их сдержанность во всем. Излишества или необходимость, и сколько стоит содержание этой роскоши?
— Здесь что? — спросила я, указав на строение, с виду каменное. — Тут печь есть?
— Гостевой домик, матушка, — переглянувшись с подругой, ответила одна из женщин. — А как же, есть.
— То есть он свободен, — довольно кивнула я и сложила бумаги. После чего встала — бабы и девки замельтешили, одна Марья сидела по преклонным годам. — А ну, кто хоть раз младенца рожал, по ту сторону, кто не рожал — по эту. Фроська, ты пока к нерожавшим иди.
Однако, с изумлением подумала я, увидев, что добрая половина моих девок заняла место рядом с рожавшими. У челяди настолько свободные нравы или насилие здесь в порядке вещей?
— Иди сюда, — поманила я одну из девок. — Рассказывай. Давно родила?
— Так с год уже как, матушка, — она подошла, но не близко. — Поди, боярин-то, батюшка наш, меня еще опосля за распутство высечь велел.
— Снасильничали тебя или сама? Ну, что молчишь?
— Ну, Гашка? — проскрипела Марья. — Отвечай матушке, коли спросила. Али стыд зенки застит?
— Сама, кормилица, сама, матушка, — поклонилась Гашка. Марья довольно заметила:
— А то! Похотливый грех одно, оговор — другое! — и она встала, поклонилась мне тоже: — Ты, матушка, баб да девок не слушай, коли кого оговаривать станут. Как Справедливым молвлено? «Нет греха пуще оговора».
В самом деле? Я изо всех сил постаралась не улыбнуться. И если я поверила, что челядь следует этим заповедям, то так же искренне была убеждена — власть имущие полагают, что религия дана им, чтобы управлять всякой чернью. Так было, есть и будет во все времена и во всех мирах. Но, может, это и была причина, что никто не оговорил меня прямо и что я до сих пор на свободе?
Да, в моем мире оговор тоже считался грехом, поэтому до смерти — до признания — доносчиков и пытали. Ничего для меня еще не закончено, рано мне наслаждаться материнством и огромным хозяйством. В любой момент все может пойти наперекосяк с результатом плачевным, но закономерным.
Марья. Я задержала на ней взгляд. Старая повитуха сейчас очень опасна, пока Наталья бдит и сама смотрит за моим сыном, не подпуская к нему никого, но вечно так продолжаться не может, и Марья легко может выявить наш обман.
— Баб рожавших, — торжественно объявила я, — повелеваю тебе, Марья, обучать искусству повивальному. И как за младенцами ходить. В гостевом домике обустрою родильный дом, и будешь там баб наших и чужих принимать. Как купец Разуваев придет, явишься ко мне и доложишь, что тебе надо. Ткани, веревки какие, снадобья и колыбельки.
В светлице повисло молчание. Бабы очень хотели обменяться многозначительными взглядами, но опасались моего гнева. Марья, которая не боялась уже ничего, спросила:
— А что ходить-то за ними, матушка, за младенцами-то? Помрет, так помрет? Чай, не бояре!
— Что ходить? — переспросила я. — Научить мать пеленать. Кормить. Если молока нет — придумать что-нибудь… — Что придумаешь, когда у меня у самой молока нет? — Да вон кормилиц посадить, — я указала рукой на бабу, у которой молоко очень явно проступало через сарафан.
— Да то ж холопчонки, матушка, — не выдержала Фроська.
Я пожала плечами. Демократия в таком деле бывает лишней.
— А все мои холопчонки и мне решать! А с теми, кто не рожал пока, я после обдумаю, что делать… Все вон, и доложите, как купец Разуваев явится, да в кабинет боярина его проводите. Все вон! Марья, кроме тебя.