Сказки?.. Так, наверное, здесь назывались истории из тех самых книг, которые я видела в кабинете. Жития Пятерых. Мне стоит их прочитать хотя бы для того, чтобы не задавать настолько очевидные вопросы. Спроси я в своем времени на полном серьезе, плоская ли Земля — никто бы на заблуждения других людей кивать не стал, меня бы в идиотки записали.
Возмущенный Пимен, пока мы шли, успел мне в назидание рассказать «сказку» — о женщине, которая вместе с ребенком заблудилась в зимнем лесу, пришла в «схрон» и стала кормить младенца. История умалчивала, какого черта молодая мать забыла зимой в лесу, а может, Пимен выкинул самое интересное, но, видимо, для сути это было неважно. Для меня открытием стало то, что можно кормить грудью младенца в церкви… в любом «схроне», как я поняла, на «территории» Милостивой.
Я бы еще послушала сказки, но Пимен принял важный вид, не дав мне толком осмотреться, и вывалил на меня кипу бумаг из роскошного бюро вдобавок к своим. Смеркалось, загудела печная труба, мы зажгли побольше свечей. «Слизерин», — думала я, слушая, как Пимен перечисляет мне поставки и продажи, и смотря, как бегают по серебристой росписи серо-зеленых стен отблески желтого пламени. Небольшой кабинет, теплый, уютный. Интерьер не вызывает желания кого-нибудь убить. Можно мне сюда перебраться, а, Пимен? Раз уж я совсем в доме хозяйка?
Но я не спрашивала, я вникала. Несмотря на громкое имя и близость ко двору, боярин Головин не чурался вести торговлю с купцами. Мы поставляли мясо, птицу, перо, древесину — у меня, как оказалось, были огромные угодья недалеко от города… Куча записей, множество договоров, расписки, счета, спецификации… когда я начала чувствовать голод, мы не осилили даже половину текущих задач, и это еще Пимен прекрасно помнил все, что мы должны и что должны нам, и считал, пожалуй, не хуже Фоки Фокича.
Пимен зычно гаркнул, что боярыня-матушка трапезничать желает. Это было правдой — уже свечи сгорели наполовину, на дворе стояла ночь. После ужина я стиснула зубы и разобралась с делами, и пока я подписывала последние договоры, Пимен все рылся в остальных бумагах и недовольно гудел.
Я отмахнулась от него — у меня голова гудела не хуже, а оставались еще какие-то рекрутские документы…
— Что ты ищешь? — раздраженно спросила я. — Смотри, попутаешь мне тут все.
— Никоим образом, матушка, у меня завсегда порядок, — оскорбился Пимен. — А вот списков-то не найду. Где списки-то?
— Так ты с ними пришел? — я оторвалась от счетов и договоров.
— Так то… то я писал, матушка, — покачал головой Пимен. — А боярин-батюшка переделать велел. Кабы и не сам переписывал, но где оно?
— Рекрутские списки переписывал? — переспросила я. — Почему?
Пимен замялся. Точно такой же вид у него был, когда он мне намекал про баньку. И что ты в списки вписал, дай-ка сюда?..
— Не серчай, кормилица-матушка, — повинился Пимен. Я уставилась на его записи — ну и почерк у тебя, брат, каллиграфия, не иначе. — Я же того, Акашку своего вписал… Сама знаешь, как государыня ум да грамоту в рекрутах привечает, а коли на службе рекрутской отличишься — и вольную купит, и дворянство даст…
Первый раз об этом слышу, но ты продолжай.
— И ты, значит, Акашку в рекруты, — кивнула я. — А что Фадей Никитич?..
— Против был, — вздохнул Пимен. — Мол, грамотные холопы самому нужны.
— А Акашка? Хочет в рекруты?
— А то? Вон дьяк, — напомнил Пимен о наболевшем. — Дурень дурнем. — Ну, это ты, допустим, зря. — А Акашка-то мой поумнее будет. До охфицера мог бы дойти. А Фадей Никитич…
— Полно, — сказала я, поставив последнюю подпись и отодвинув бумаги. — Мне Акашка нужен, но если так… Найди бумагу, что боярин писал, решим. А пока спать хочу, прочее завтра.
В эту ночь налетели моры. Их было столько, что Наталья читала сказки-молитвы, не переставая, и вспышки шли одна за другой, и скрежет, и гремел запоздавший набат, и отчаянные крики раздавались за толстыми стенами. Я лежала, прижимая к себе Кондрата и Тимофея, и думала о сильной и отчаянной коронованной девочке, в одиночку противостоящей этому злу со своей невероятной, непознанной магией. И мне она казалась уже не надменной и безразличной, а уставшей и одинокой. Может, даже отчаявшейся.
Моры сгинули только под утро с последним ударом церковного колокола. Я засыпала, пока Наталья кормила детей, и практически сквозь сон, не сильно понимая, явь то или мутная дрема, различила, как она тихо плачет рядом со мной…