— Неужто запамятовала, матушка? — удивился он, причем с полной искренностью. Я сидела с каменным лицом. К Пимену претензий быть не может — ему и в голову не пришло, что я не я. — Боярин-батюшка сам вольную не давал, не за то, говорил, предки мои верной службой добро наживали, чтобы я его по миру пускал. А в рекрутах выслужить — то иное. Он и Прова вписать наказал, так тот мне всю плешь проел, когда в рекруты да не передумала ли боярыня.
Пимен наугад ткнул в список, и я, прищурившись, вычленила упомянутого Прова. В речи Пимена все-таки проскочила старая обида: Афоньке и Прову, мне неизвестному, перспективы, а Акашке, родному сыну, пожизненно боярский двор.
Черт с ним, с Провом. Афонька вольную не хотел… или — стоп, это лишь со слов его жены? Все дело в рекрутских списках?
— Фадей Никитич рекрутской службой дельных холопов поощрить хотел, — кивнула я, — ну, а тебе сына пристроить не удавалось. Сейчас-то доволен?
— А то!
Хвала Пятерым. Я потерла лоб. Передо мной был не тот вариант рекрутских списков, который Пимен показывал в первый раз — тот был почище. Я перебрала листы — их было три, скорее всего, каждый вариант Пимен наивно считал окончательным, — последний лист и был тот самый изначальный список. Имени Афоньки в нем не было, как и в следующем.
А не рекрутский ли список писал мой муж?
— А список Фадея Никитича ты не нашел, — уточнила я. Пимен только вздохнул.
Что было с печью в кабинете? В трапезной было сильно натоплено — и мешался Епифанька. Но эти печи не единственные в доме, вынести под одеждой бумаги и сжечь где угодно — раз плюнуть.
— А в печах смотрели?
Пимен взглянул на меня удивленно, дернул бороду.
— Не прогневайся, матушка, — повинился он. Да что уж теперь? Что было в списках, которые написал мой муж, мне не узнать, но полагаю — боярин смог настоять на своем, была я с ним согласна насчет Афоньки или же возражала. Но если я и могла хладнокровно убить, то не из-за рекрутских же списков? И непременно с сообщником.
Или сообщницей. У меня на такой удар не хватило бы сил.
Был человек, который кое-что смог узнать. Он молчал, потому что никто у него не допытывался. И думал, что молчать сможет и дальше.
— Возок мой подать прикажи, — бросила я и встала. — Анну и мужа ее проведать хочу.
Глава девятнадцатая
Даже если я убила своего мужа. Я хочу правду — узнаю ли я ее?
Город уже не казался пятидесяти оттенков серого. Я привыкла и полюбила его, как полюбила и мир, пусть вынужденно. Стокгольмский синдром — в отсутствие эффективной психиатрии мне придется с ним жить.
Из-под колес летело светлое месиво. Раньше я нигде, никогда не видела такой чистый снег, и запах весны здесь чувствовался намного острее. Солнце плескало лучи на крыши, зима оплакивала свое растворяющееся могущество — я жмурилась, и хотелось пробежаться по цветущему лугу, сбросить все эти тряпки, тяжелые украшения, на ноги придумать что-то удобное…
Дьяк сыскного приказа жил в части города, которую я называла «буржуйской». Это был посад, район купеческий, сытый, из каждого дома тянуло вкусной едой, прохожие попадались степенные, довольные жизнью. Дома деревянные, в два этажа, улицы чистые и широкие, и лавочки, повсюду торговые лавочки.
Возок наконец остановился. Аким, мой новый возница, от Афоньки отличался ростом и отсутствием бороды, но с лошадьми управлялся не хуже. Я кивнула, благодаря за заботу, и ступила по щиколотку в холодную жижу. Про водостоки никто не знал, или делали их избирательно, без контроля, так что двухэтажный особнячок островком торчал среди луж.
Дьяк занимал лишь часть дома — я подошла к двери, поискала, как дать понять о своем визите. Я могу и ногой постучать, за мной не заржавеет, и все же лучше приличия соблюсти.
Дворянство мой зять заслужил, но у него оказался и холоп — до смешного — в ливрее с гербом на перевязи. Он открыл дверь, небрежно мне поклонился и оглядел, как кот человека: что за кусок дерьма. Забавное дворянство, и мало чем отличается от выскочек-нуворишей моего времени.
Не повернув головы к лакею — много чести! — я прошла в темноватое, прохладное помещение, посмотрела на остывшую печь.
— Зябко здесь. Доложи дьяку о моем приходе, живо.
Лакей испарился. Я села. Сваты запросили строения, которые были мне не нужны, и деньги на развитие дела. Воронину от моих щедрот не досталось: комната скверно обставлена, мебель старая, стул подо мной ненадежно скрипит, ковры вытерты. Чахнет пара свечей, печь нетоплена — денег вовсе нет или дьяк прижимист? Вот так теперь живет моя падчерица: в холоде, в полутьме, и моей вины нет. Я еще учла ее интересы.