В конце вечера мы с Верой мыли посуду, а Гленн помогал Нику обрезать кусты шиповника и ежевики, которые почти вплотную подобрались к задней двери дома.
– Вы вдвоем так мило смотритесь вместе, – сказала я, вытирая тарелки.
– Да, Ник очень-очень хороший, – отозвалась довольная всем Вера.
– Вы не планируете съезжаться? – Веру можно было и о таком спрашивать, даром что ей почти стукнуло девяносто или вроде того.
– Нет, что ты, какое там, – неожиданно ответила женщина.
Я уже пожалела, что спросила.
– В смысле, не ради секса, – попыталась я сгладить неловкость. – А ради общения.
– Ну, с сексом и так все отлично. Вот уйдете, мы, наверное, еще раз за дело примемся, – как ни в чем не бывало сказала Вера.
Я недоумевала, что же тогда им мешает. Может, у Ника есть жена или любовница, которую он где-то прячет? А может, куча детей, настроенных против его сближения с Верой?
Все оказалось совсем иначе. Дело заключалось в том, что каждый привыкает жить по-своему и по достижении определенного возраста уже не хочет менять свой уклад. Да и если захочет – не получится. Все это было как-то связано с пространством и тем, что ты привык находить вещи там, где они лежали всегда.
– Мне было бы все равно, где лежат мои вещи, если бы я жила с парнем, в которого безумно влюблена, – возразила я.
– Да, но у тебя, наверное, не так уж много вещей, и ты не привязана к ним так, как мы к своим.
– И что это за вещи? – не понимала я.
– Ох, Шэрон, звучит, конечно, весьма странно, но я не выношу, когда Ник трогает что-то мое, ну, например гербарий или коробки со всякой всячиной, которую я планирую когда-нибудь вклеить в альбом. А он трясется над своими тюбиками с краской, почти пустыми – из них уже ничего толком и не выдавить, – потрепанными блокнотами, коробками с письмами, вырезками, выбросить которые пока не доходят руки. Нам это все не совместить, Шэрон. Да мы рассоримся за неделю. То, что у нас есть здесь и сейчас, куда более важно. Не стоит таким рисковать ради совместного проживания.
На обратном пути мы с Гленном говорили об этом. Нам казалось, не живя вместе, два прекрасных человека попусту тратят отпущенное им время. Мы вздохнули. Каждому чего-нибудь не хватает. Мы вот до смерти хотим съехаться и не испытываем никаких мучений из-за необходимости менять укоренившиеся привычки. При этом у нас нет ни денег, ни своего жилья.
– Может, мне все-таки попробовать перебраться к тебе, Шэрон? – не успокаивался Гленн. – Мы могли бы жить в твоей комнате. У тебя хотя бы есть отдельная. У нас с братом общая.
– Нет, Гленн, поверь мне. Ничего не выйдет. Папаша у меня алкаш и игрок.
– Не беда. А у меня – религиозный фанатик. Я тебе уже говорил, для меня это не важно.
– Начнем жить вместе, станет важно.
– Я бы мог помогать деньгами, как думаешь?
– Вот уж не стоит, Гленн, отец просто спустит их на выпивку.
– Как же нам быть? – упавшим голосом спросил он.
– Что-нибудь придумаем, – с деланой уверенностью заявила я.
Имея перед глазами пример жизни матери, я твердо знала, что сама ничего подобного терпеть не стану. Она целыми днями без продыха либо готовила, стирала и убирала, обслуживая моего отца и братьев, либо намывала то полы в офисах, то жирные тарелки в своей забегаловке.
– Я вполне счастлива, Шэрон, – говорила мама, если я затрагивала эту тему. – Я люблю твоего отца и всегда буду помнить, что он не бросил меня, когда я тебя носила.
Служение длиною в жизнь в благодарность за то, что он признал собственного ребенка. Растянувшееся на двадцать четыре года «спасибо», которое она называла любовью.
Время от времени я пересекалась с Альмой. Она рассказывала, что Тодд определенно с кем-то встречается, но она его любит и пойдет на все, чтобы его вернуть. Он виделся с другой, она об этом знала и все равно называла то, что к нему испытывает, любовью.
Еще я беседовала с Верой: она говорила о том, как любит Ника и как ей повезло встретить на склоне лет столь очаровательного мужчину, и в то же самое время была готова отказаться от всего из-за своих альбомов с гербарием или его тюбиков с красками. Как по мне, она имела весьма своеобразные представления о любви. А вот мы с Гленном по-настоящему любили друг друга и желали друг другу самого лучшего, но жить нам было негде.