Дуня замолчала. Лица взрослых вытягивались в удивлении, и она поняла, что наговорила уже достаточно.
— Хм, вот оно как. Улитка рада тому, что просто живёт, — глубокомысленно повторил отец Варфоломей. — Значит, ты решила, что можешь наделять бездушных тварей божьих собственным предназначеньем? Решила оспорить…
— Гхм, — кашлянул дед и строго посмотрел на него.
Дуня колебалась между тем, чтобы заплакать и подбежать к матери и тем, чтобы гордо посмотреть на своего личного врага, а отец Варфоломей — её враг. Но решать не пришлось, её лицо само по себе сделалось насупленным, а сжатые кулачки привлекли взгляд Кошкиной.
— Почто дитя светлое гнобишь? — боярыня грозно пристукнула посохом и подалась в сторону отца Варфоломея. — Кто дал тебе право изничтожать божью искру в сердце ребёнка?
Дуня вскинулась и с восхищением посмотрела на Кошкину. От той веяло силой и властью.
Вот такой должна быть боярыня! А отец Варфоломей сдулся, если употреблять приличные слова, и тем противнее он стал для Дуни. Дрянной человек! И, кажется, к этому же выводу пришёл дедушка, но не спешил что-либо говорить.
Установившуюся тишину разбила Милослава.
— Прошу дорогих гостей откушать, — пропела она, выпроваживая всех в общую горницу.
Там гости разделились. Обычно за столом все сидели вместе, но когда появлялись чужие, то женщинам накрывали отдельный стол или они вовсе уходили на свою половину. Сейчас требовалось подчеркнуть официальность визита боярыни Кошкиной, поэтому женщины остались в общей горнице.
Дуню с Машей в этот раз за женский стол не посадили, но боярыня Кошкина задержала девочек и обратилась к младшей:
— А мне сможешь такую же красоту нарисовать?
— С радостью, — выпалила Дуня. — Только вот краски… у меня кроме охры, ничего нет…
— Так всё же сама всё нарисовала?
— Сама… — пожала она плечиками и открыто посмотрела на боярыню.
Дуня не раз видела деда важным и значительным, да и мама могла быть властной… кхм, она была властной! Но Кошкина… у этой женщины даже энергетика была другой: ощутимо сильной, подавляющей или ласкающей. Эта мощь поразила Дуню. Ей захотелось быть такой же, но получится ли? Такое не изобразишь, сделав строгое лицо! Это что-то другое, наработанное годами… Дуня же до сих пор стесняется приказывать, хотя заметила, что усложняет своим поведением жизнь зависимым от неё людям.
Застолье не получалось. Дед напряженно косил глаза в сторону женского стола, а отец Варфоломей сидел мрачным вороном, демонстрируя своё негодование. Было видно, что внутри него всё клокочет, но высказываться более он не смел. Только молодой боярин с лаской и гордостью поглядывал на свою жену, подмигивал дочерям, подающим угощение Евпраксии Елизаровне.
Боярыня благосклонно посматривала на девочек, но ела только из вежливости. Она слегка пригубила кубок, отщипнула кусочек от пирога и немного подождав, когда сопровождающие её женщины хоть немного насытятся, обратилась к хозяйке дома:
— Милослава, приводи дочерей поутру ко мне. У меня лучшие по всей Москве мастерицы сидят, вышивают, а я слышала, что старшая у тебя искусница.
Дуня взволнованно посмотрела на маму. Её не пригласили, а только дочерей. Это обидно, но…
— Испрошу разрешения у боярина Еремея. Как он скажет, так и будет.
— И ладно, — одобрила Евпраксия Елизаровна. — Засиделась я, пойду… — боярыню подхватили под руки, чтобы помочь встать. Она не была беспомощна, но её наряд, точнее, наряды весили прилично.
Еремей тоже подскочил, а вместе с ним остальные мужчины. Кошкина удостоила дьяка Доронина насмешливым взглядом, а он огладил бороду, скрывая улыбку.
Боярыня, проходя мимо смотревшей на неё во все глаза Дуни, остановилась и погладила её по щеке. Потом вздохнула и неспешно поплыла к выходу.
Тогда показалось, что вопрос с росписью закрыт.
Дуняша уже вовсю работала в горнице боярыни, под присмотром десятков женских глаз, самой боярыни и Маши с девушками из их дома, когда узнала, что её настенный рисунок по настоянию отца Варфоломея продолжили обсуждать в церковной среде.
Оказалось, что неугомонный священник противопоставил Дуняшину роспись расположенной в углу той же стены иконе и на собранном церковном совете громко вопрошал: кому молится боярышня? Животным, как язычница, или святому?
И конечно же, попы быстро договорились, что Дунина картина — это ересь и грех, и повелели замазать.
Но выполненную ею роспись в тереме Кошкиной не тронули. Может потому, что побоялись лезть в дом первого боярина, а может, не смогли придраться к изображению. В этот раз Дуня на оштукатуренной стене нарисовала часть Москвы и церковь Рождества Богородицы на Сенях.