Первым делом больного осмотреть решила. Совсем молодой отрок, лет 16–17, только усики пробиваться стали. Темно-русые волосы стрижены в кружок, слиплись от пота. Кафтан зимний, суконный, горностаями подбитый, сукно тонкое, на груди галуны золотом шитые, ворот и обшлага тоже. Дорогой кафтан. Верхние порты тоже на меху, бархатные, сапожки сафьяновые, с меховой же подкладкой Шуба была не длинная, с разрезами, на соболях, явно дорожная, что бы на коня садиться удобно. Рукавицы мехом внутрь. Пояс дорогой, шелковый, плетеный, узорчатый. Левый бок кафтана прорезан и испачкан в крови. Смотреть надо, что за рана. Не из-з нее ли жар?
Стала раздевать. Спутник болезного сунулся помогать, отстранила, сказала, что бы не мешал, а то сам свалится! Так, рубаха шелковая, оберегами расшитая, в крови измазана, шелк к ране присох. Кровотечения нет. Надо отмочить, перевязать с травками, с ромашкой, да тысячелистником. И, скорее всего, жар не от раны! Согнулась приложила ухо к груди. Дыхание тяжелое, но не хрипит. Легкие не тронуты. И то хорошо! Позвала Анюту, что у печи крутилась, чугунки ставила, воду вскипятить. Ухватом за зиму ловко научилась орудовать, прямо как девка-чернавка. Не пристало боярышне, да нужда всему обучит. Гашка одна не справлялась, а бабке учиться поздно. Приказала внучке ложку принести, серебряную. И свечу держать. Сама зеркальце взяла, дорогое, венецианское, покойным Юрой еще невесте подаренное, зайчик поймала, ложкой рот открыла и в горло заглянула. Точно! Здесь зараза, все красное, и белым обметано. Как бы не горловая зараза! Анечка ей не болела, да и страшная она, почти всегда смерть! Не задохнется, когда налет ниже сползет, так от сердечной слабости умрет! Обернула платком шелковым палец, зеркало велела Анне держать, да отвернуться, что бы выдохом больного не дышать, сама аккуратно белый налет снять попыталась. Счастье какое! Легко снялся! Значит, простая горловая жаба! При заразе налет цепко держится, не снимешь! Видать, воды холодной, разгорячившись, хлебнул, али снег в рот положил. Видно, в битве побывали, разгорячился, пить захотел, снег почище схватил, и в рот! Вот и застудил горло! Не придется грех на душу брать, да выволакивать умирающего на мороз, что бы внучку спасти. И поправиться у него шанс есть. Травками отпоим, медом, малиной, вот и полегчает. Надо только рану проверить, не глубокая ли. Если живот вспорот, то не жилец!
— Анюта, готовь отвар против жару! Да малины и смородины сухой добавь, а как чуть остынет — меду! Там, в закутке почти полная кадушка! Ох, не вовремя я Гашку отпустила! Тебе помогать придется! Да часть отвара без меда отлей, рану обмыть.
— Ничего, бабушка, заодно твоей науке поучусь! От меня не убудет! У нас в сенях клюква мороженая, давай я воду клюквенную сделаю, с медом — и жар снимает, и горло очищает! Пить-то ему много надо!
— Умница, все помнишь! Только полушубок накинь, как в сени пойдешь, а то сама простудишься, у печки час крутилась, разгорячилась. Да полушубок, я сказала! — прикрикнула. И девице подмигнула. Шуба-то дорогая, с воротником из белой лисы, северной, на соболях, аксамитом крытая. Нечего перед гостями незваными, неведомыми, богатством светить! А полушубок простенький, вывороченный, почти крестьянский, только то, что сшит не из грубых овчин, а из шкур овец, что на дальних южных горах пасутся, у басурман. Да и выделан тонко. Но с первого раза не заметят! — Да свечу возьми, там, в ларе, у самой стены дедова одежда сложена. Выбери отроку пару рубах попроще, полотняных, он потеть будет, как жар спадать начнет, менять придется. Шелк, он для этого не подходит. Да порты прихвати тоже полотняные. У него исподнее шелковое, заменим. Гашка потом постирает. Да, чуть не забыла, простынь возьми тоже холстинную, постарее, помягче, на повязки порвем. Дружок-то его тоже ранен, вон, сидит, помалкивает, а рукав весь в крови. Пропал кафтан! Завтра на чердак слазаю, подберу что-нибудь из Юрочкиных.
Пока женщины хлопотали вокруг друга, Муромский огляделся. Странная изба. Вроде срублена на манер крестьянских, сени, да горница, печь простая, русская, да только изразцами узорными выложена, вся, кроме шестка. На лежанке — постель, видно, в мороз на ней спали. Да и мебель не крестьянская. Стол дубовый, доски полированы, столешница воском натерта, ножки толстые, но резные, как столбы у крылечка. За печкой кровать с перинами, горой подушек, наволочки с кружевными оборками. Полог над кроватью тоже их мелких кружев. Дорогая вещь, крестьянам не по карману. Окошки завешаны толстыми шторами, что бы свет наружу не проникал, не выдавал лихим людям. Да только занавешены не рядном, а дорогим бархатом на шелковой подкладке. Старуха просто одета, вдовье платье, сукна темного, тонкого. Плат вдовий, пять же шелковый. Внучка у печи хлопочет, прям как деревенская девка, и наряд похож — посконный сарафан, крашенный, а вот сорочка под ним — шелковая, атласная, по вороту и на запястьях мелким, речным жемчугом изукрашена. В сени выходила — полушубок накинула, но когда его в дом вела, то в шубке была, богатой. Ворот из белой, серебристой лисы, что на дальнем севере, в краю вечной зимы живет, ценности неимоверной. Да и крыта даже не просто бархатом, аксамитом дорогим. Непростые хозяева у избы, ох непростые! Девица лицом чиста, пригожа, только не разглядеть в темноте, свеча у бабки в руках, в подсвечнике золоченом. Хлопочет старуха около Миши, раздевает, умело так. Внучка исподнее полотняное принесла, развесила у печи, чтобы нагрелось после холодных сеней. Вдова с Миши уже рубашку снимает, на присохшую к ране ткань чистой водой полила, отодрала, свечой светит, рассматривает. Миша так на полу и лежит, даже на лавку не переложили. Старуха рану промыла, вздохнула, как показалось, с облегчением: