— И вот я здесь, и на мне тот же костюм, что и в тот вечер, в семдясят седьмом году. И я готовлюсь снова это сделать, просто не могу дождаться. А ты?
— О, конечно, — отвечаю я, послушно кивая, хотя не ощущаю даже толики того подъема, который слышится в его голосе.
Он часто качает своей головой птенца ястреба без причины, это с ним бывает последнее время.
— Как ты думаешь, сколько нам сегодня удастся сделать?
— Понятия не имею, — пожимаю плечами я.
— Видишь ту табличку наверху? — спрашивает мистер Флад, указывая тростью на медяшку, прикрепленную намного выше первой.
Я киваю, глядя на нее снизу вверх.
Подъем воды
17 марта 1936 года
17 футов
Ухмыльнувшись, мистер Флад толкает меня костлявым локтем.
— Во время четвертого наводнения вода поднимется еще выше, — говорит он. — Видишь следующую табличку, повыше?
— Да. — Я смотрю на третью и самую высокую табличку, прикрепленную в нескольких футах над второй.
Подъем воды
31 мая 1889 года
21 фут
Мистер Флад качает совершенно мокрой головой.
— Выше, — говорит он, насмешливо сверкая глазами. — Туда, — мистер Флад указывает тростью на крышу ратуши. — Мы сегодня вечером накроем коньки этих крыш. А чаша долины там, внизу, наполнится водой и станет озером.
Я не могу оторвать глаз от крыши. По моей спине пробегает дрожь, и не только потому, что мне холодно и мокро. Я понимала, что это будет Большая Ночь, но не знала, насколько.
Мистер Флад хихикает.
— Собственно говоря, — замечает он, — наверное, мне следует сказать, что вода накрыла бы крышу, если бы ратуша осталась стоять после сегодняшней ночи.
— Она не останется? — спрашиваю я.
— Нет, Ди, — произносит мистер Флад, а потом резко опускает трость и чертит ею вокруг себя в воздухе круг. — Фактически, ничего из того, что ты видишь вокруг себя, не будет стоять здесь к утру… — Кроме вот этого. — Он вращает тростью, словно мечом, и указывает на другую сторону Маркет-стрит. Я сразу же вижу, что он имеет в виду.
Когда мы переходим через дорогу, чтобы приблизиться к своей цели, нас чуть не сбивают с ног два паренька, которые мчатся сквозь дождь, не глядя по сторонам, на полной скорости. Один держит над головой газету, у другого ничего нет, и оба так промокли, будто только что вылезли из бассейна.
Мы с мистером Фладом останавливаемся на углу Мейн-стрит и Маркет-стрит. Небольшой квадрат травы обнесен оградой из цепей. Уличные лампы разгораются ярче при нашем приближении, освещая покрашенную красной краской статую крупной ищейки.
Это собака Морли.
Так вот что уцелеет.
Чертова статуя собаки.
— Люблю этого пса, — говорит мистер Флад. — Он напоминает мне, почему я делаю эту работу.
Тут он меня озадачил. Этот пес если и напоминает о чем-то, то лишь о глупости. Люди думают, что памятник поставлен какой-то героической собаке времен наводнения 1889 года, а в действительности это всего лишь украшение газона, унесенное водой из чьего-то двора.
— Это истинное сердце Джонстауна, — говорит мистер Флад и указывает трясущейся тростью в сторону собаки Морли. — На этот памятник снова и снова обрушиваются удары стихии, но он выживает. Он не вызывает удивления и не производит впечатления, он держится. Точно так же, как мой безупречный маленький Джонстаун, — продолжает мистер Флад. Словно вспомнив о чем-то, он плюет на траву… и дождь припускает еще сильнее.
Мистер Флад делает глубокий вдох, будто пьет сладкий воздух солнечного весеннего утра, но я не ощущаю ничего, кроме резиново-мыльной вони мокрых улиц.
— Господи, я люблю этот город, — произносит мистер Флад. — Он всегда отстает от времени. Всегда на другой «волне», чем остальной мир. Оазис в океане дерьма. И именно мы сохраняем его таким. — Он похлопывает меня по плечу. — Примерно каждые сорок лет мы устраиваем этому городу ванну. Мы смываем все его надежды. Мы начисто стираем с грифельной доски так называемый прогресс. И Джонстаун остается отсталым и богобоязненным, потому что — кто знает, когда может случиться следующий потоп? Джонстаун остается ничтожным. Ничтожным, как капля дождя.
Мистер Флад смотрит вверх, прямо вверх, и начинает размахивать тростью над головой. И дождь прекращает падать на нас.
Я по-прежнему слышу его плеск на улицах и в переулках и слежу за промокшими до нитки людьми, которые бегут мимо, вздымая над головой куртки и газеты. Я по-прежнему вижу, как он льет потоками в лучах света ближайших уличных фонарей… но вокруг нас дождь застыл. Следы блестящих капелек висят в воздухе между нами, переливаясь в лучах света фонарей и фар автомобилей.
Хотя я ненавижу дождь, это одно из самых красивых зрелищ, которые я наблюдала в жизни. У меня дыхание перехватывает, и на этот раз нервы тут ни при чем.
Я не знала. Никогда не знала, что он умеет делать такое.
Раз, два, тридцать, сорок. Я могу их сосчитать. Они висят между небом и мостовой, словно кто-то нажал паузу на видеомагнитофоне и остановил пленку.
Когда мистер Флад протягивает руку, капельки расходятся вокруг его ладони, подобно занавесу из хрустальных бусин. Он подставляет кончик бледного пальца под каплю и держит ее, словно идеальную слезинку, выдутую из стекла.
— Ничтожным, как капля дождя, — говорит он. — Одна капля дождя во время бури.
Тогда я тянусь к своей собственной капельке и ловлю ее на выкрашенный лиловым лаком ноготь. Я все еще не верю своим глазам: мистер Флад заморозил дождь! Догадываюсь, что это, наверное, ему по силам, раз уж мы обладаем магической способностью вызывать дождь.
Но все же… Почему-то это поражает меня: самая невероятная вещь, которую я когда-либо видела в его исполнении. Она меня изумляет.
И озадачивает. Он способен делать такие поразительные вещи — а потом повернуться и стереть с лица земли город вместе с его обитателями?
И еще меня охватывает печаль, потому что я невольно думаю о том, что этот человек, который умеет творить нечто столь прекрасное, умрет раньше, чем закончится ночь.
Мистер Флад размораживает дождь вокруг нас щелчком пальцев, и мы вдвоем бредем по Маркет-стрит к Вайн-стрит. К тому времени, когда мы добираемся до лестницы в конце Вайн-стрит мне так сильно хочется в туалет, что я готова намочить трусики… но у меня хватает ума не спрашивать, можно ли сходить до начала наводнения.
Мы поднимаемся наверх по бетонным ступенькам, на пешеходный переход над скоростной автострадой. Пока мы идем над автострадой, которая огибает центр города, я радуюсь, что над переходом есть крыша и я избавилась от дождя хоть на несколько минут.
На другой стороне мы идем по мосту над мутной, бурой речкой Стоуникрик. В конце его входим на маленькую станцию, и мистер Флад покупает билеты на фуникулер с самым крутым уклоном в мире.
«Уклон», как его называют все в городе, напоминает крытый вагончик, который бегает вверх и вниз по железнодорожным рельсам. Наряду с тремя наводнениями «Уклон» представляет собой заявку Джонстауна на славу, хотя он ее и не заслуживает, если хотите знать мое мнение.
— Ну и буря у нас сегодня, — замечает старик, который продает нам билеты. — Льет, как из ведра.
— Я слышал, скоро начнется всемирный потоп, — отвечает мистер Флад.
— Возможно, неплохая мысль — забраться повыше этим вечером, — говорит продавец билетов, показывая большим пальцем на вершину холма. — Комментатор погоды по радио призывает не беспокоиться, но мои ревматические колени говорят совсем другое.
— Согласен с вашими коленями, — подмигивает мистер Флад.
Мы с мистером Фладом забираемся в пассажирский вагончик. Пока вагончик поднимается вверх по рельсам на холм, мы оба стоим у окна и смотрим на мокнущий под дождем город, открывающийся перед нами.