…и вот я снова в маленьком городишке Кронкруашин, в таверне. Я только что выполнил предсмертную волю своей матери (навестить ее мать), которая еще была жива, когда я ступил на борт самолета, отправляющегося в Ирландию, и скончалась в день, когда нога моя коснулась зеленого дерна родины предков.
После похорон я завернул к Биллу О'басеану, чтобы перекусить, и Билл, волосы на голове которого торчали, как рога у Техасского бычка, снял с полки, где у него хранились всякие диковинки, какую-то бутылку и промычал:
— Дэнни, взгляни-ка на этикетку. Знаешь, что означает этот бык? Да то, что это бутылка самого Гобни — кузнеца небожителей. Из нее вечно будет изливаться волшебный напиток для того, кто не отторг еще спрятанного в глубине своей души бога, для того, кто знает верное слово.
— А что случилось с владельцем этой бутылки? — спросил я.
— А вот что. Прежние боги — ирландские, греческие, скандинавские, русские, китайские и индийские — поняли, что им стало тесно на этой Земле, заключили перемирие и покинули ее, отправившись неизвестно куда. Только бог Пан остался здесь еще на несколько столетий, но и ему пришлось улететь на крыльях зари, когда явились Новые Боги. Он вовсе не умер, как о том толкуют попы.
А затем, в восемнадцатом столетии, Новые Боги, которые к тому времени стали Старыми, сочли, что и им лучше уйти. А бутылка Гобни так и осталась валяться здесь, собирая пыль и легенды. Бери ее, мой мальчик, за десять американских долларов, только скажи, что станешь с нею делать.
— Я упакую ее и отошлю одному своему старому профессору, — ответил я. — В качестве шутки. И поведаю, что это — подлинно неисчерпаемая, вечно изливающаяся бутылка Гобни.
Билл подмигнул мне.
— А если он трезвенник? Что же скажет на это его старая карга?
— А разве не будет забавно, если старый профессор подумает, что это действительно бутылка Гобни?
И Билл, ставший теперь Человеком Рациональным, строго взглянул на меня и произнес, обращаясь к белке на своем плече:
— О, Орехоплодная Тварь, смотри, этот дурачок так ничего и не понял! У него даже не хватило ума догадаться, что бутылка эта с самого момента ее появления на свет была предназначена именно Босуэллу Дурхэму! «Бос» по-латыни — «имеющий отношение к быкам», а «Уэлл» — сочетание англосаксонского «виелла», что означает «фонтан» или «источник», «уэллен», означающего «изливаться», англосаксонского «уэл», имеющего значение «достойно» или «обильно», и прилагательного, означающего «здоровый». «Босуэлл» — бьющий ключом, могучий, здоровый бык. И, конечно же, Дурхэм — наилучшей из всех породы. Всякому ясно, что это — знак и символ Быка.
— К тому же родился профессор под знаком Тельца, — добавил я.
И тогда бармен, ставший теперь облысевшей Алисой — как это, увы, ни печально — передал мне бутылку.
— Пей!
А я, очнувшись, обнаружил, что соскальзываю по крутому скату крыши.
— Пей! Пей! — кричала Алиса. — Пей, не то погибнешь, погибнешь!
Я не послушался ее. И со стоном проснулся. В глаза светило яркое солнце, обеспокоенная Алиса трясла меня за плечо.
— Дэн! Дэн, что с тобой?
Я рассказал ей про свой сон, в котором невероятным образом перемешались подлинные события моей жизни и расшалившееся воображение. Но она не очень-то внимательно слушала меня — все клетки ее организма, все помутившееся сознание испытывали одно всеохватывающее, всепроникающее чувство — жажду. Жажда была той самой живой ящерицей с огненной жесткой шкурой, которая драла наши глотки, корчилась в наших внутренностях, поглощая с каждым вдохом последние остатки влаги.
Алиса провела языком по растрескавшимся губам и с завистью посмотрела на реку, в которой с радостными криками плескались купальщики.
— Дэн, наверное, хуже не будет, если я немного посижу в воде, а?
— Только будь осторожна, — предупредил я, чувствуя, как дребезжат во рту слова, словно камешки в высохшей тыкве.
Меня так и подмывало присоединиться к ней, но я и думать не мог о воде, о ее запахе, который повергал меня в ужасную панику.
Алиса, зайдя в воду по пояс, осторожно плескала ее себе на грудь. Я обозревал окрестности.
Слева находились какой-то склад и причал, к которому была пришвартована старая баржа для перевозки угля, выкрашенная в ярко-зеленый цвет. Несколько мужчин и женщин, не обращая внимания на царящую вокруг праздничную атмосферу, переносили со склада на баржу мешки и продолговатые тюки — это были недавно выкопанные останки покойников. Если верить нашему информатору, после церемонии их переправят на другой берег.
Это меня вполне устраивало. Я намеревался проделать этот путь с ними вместе. Как только Алиса выберется из реки, я изложу ей свой план и, если она согласится оставаться со мной до конца, мы…
Позади Алисы из воды вынырнула ухмыляющаяся голова. Она явно принадлежала одному из тех шутников, являющихся непременным атрибутом любого пляжа, которые любят затаскивать купальщиков под воду. Я не успел даже рта раскрыть.
Отплевавшись, она на какое-то мгновение застыла с отрешенно-восторженным выражением лица, затем наклонилась и начала жадными глотками пить воду прямо из реки.
Я все понял. И обмер, ибо моя возлюбленная автоматически с этого момента должна быть зачислена в противники.
— Иди сюда, Дэн! — замахала она руками. — Такое шикарное пиво!
Я попятился и начал лихорадочно проталкиваться сквозь толпу, проклиная себя за то, что не уберег ее, пока не очутился в прохладе под полой крышей склада, и некоторое время стоял как бы в оцепенении, пока на глаза мне не попалась корзина с завтраком, брошенная возле груды тряпья. Развязав один из мешков, я положил в него корзину, перебросил мешок через плечо и без каких-либо помех пристроился к шеренге грузчиков. На барже, спрятавшись за гору мешков, чтобы быть вне поля зрения грузчиков, корзину из мешка я вынул, а кости вытряхнул через перила в воду и осторожно выглянул из своего убежища — Алисы видно не было.
Радуясь, что не успел раскрыть ей свой план, я взял корзину и заполз задом внутрь мешка. Оказавшись там, я уже всецело мог отдаться трем мукам, разрывавшим меня на части — печали, голоду и жажде.
При мысли об Алисе слезы хлынули из моих глаз. Но в то же самое время я с жадностью проглотил апельсин, цыплячью ножку и грудинку, полбуханки свежего хлеба и две здоровенные сливы.
Фрукты в какой-то мере утолили мою жажду, но полностью избавить меня от мучительной боли в глотке могло только одно — вода.
В мешке было тесно и очень жарко. Нещадно палящее солнце накалило его, как сковородку. Я держал голову как можно ближе к открытому концу и, невыносимо страдая, усиленно потел. Уверенности в том, что я сумею все вытерпеть, у меня было хоть отбавляй. К тому же глупо было отступать от задуманного, если уже зашел так далеко.
Внутри плотного кожаного мешка я скрючился — мысль эта все не оставляла меня — как эмбрион в зародышевой сумке. Обильный пот вызывал ощущение, будто я плаваю в родовой жидкости. Снаружи доносился весьма неразборчивый шум, то и дело слышались громкие выкрики.
Через некоторое время крики стихли — носильщики покинули баржу. Я высунул голову наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха и посмотреть, где солнце. Скорее всего, было часов одиннадцать, хотя солнце, как и луна, настолько изменило свою форму, что полной уверенности в этом у меня не было. Наши ученые объяснили необычно теплый климат долины и искаженное солнце воздействием какого-то «фокусирующего волны силового поля», повисшего над долиной чуть пониже стратосферы. Здравого смысла в этом объяснении я как-то не улавливал, впрочем, как и широкие слои общественности, включая военных.