Дионис — это второй Глагол Зевса, но насколько отличается он от первого, этот сын молнии и Семелы! Мы находим в нем проявление самого Бога в видимом мире, его сошествие в материю, его обращение в земной природе, растительной, животной и человеческой, где он распыляется и дробится до бесконечности. Бог жертвоприношений и сладострастия, смерти и возрождения, воплощения и безжизненности. Благодаря своему распылению и проникновению в души Великого Всего, он одновременно выплескивает радость и горе, льет потоки упоения, страдания и энтузиазма. Он ужасен и добр, злосчастен и возвышен. Ибо оплодотворяет творения, он присутствует и в метаморфозах, потрясениях, полных изменений, и само его безудержное желание, погружающее в толщу бездны, может заставить его возобновить чудесное стремление в чистый эфир Зевса, где одни только солнца светят сквозь архетипы миров.
Если сказать одним словом, Аполлон — это статический Бог Откровения, а Дионис — динамический Бог Эволюции. Их столкновения, конфликты и временные альянсы определяют историю греческой души с эзотерической точки зрения.
Эта история имеет три этапа: первобытный орфизм, Элевсинские мистерии и трагедия Афин. Эти три светлых момента каждый раз показывают нам победу аполлонического принципа над принципом дионисийским, и последующее примирение соперников. Предоставленный самому себе, Дионис дает волю страстям, затерявшимся в бесконечности, но, под воздействием Аполлона проявляет очарование и чудесные силы. Греция обозначила, следовательно, это уникальное событие материи, когда космические силы в их неравной борьбе с другими народами, достигли совершенного равновесия и определенного их гармонического объединения. Соглашение Аполлона и Диониса является шедевром эллинской религии и тайной священной Греции[99].
Вот таким образом нам представлялась искаженная и спутанная в затянутом клубке сила наиболее мистеризированного во Вселенной гордиева узла греческого духа. Но у меня нет меча Александра, чтобы разрубить его! Попытаюсь распутать, по крайней мере, несколько его нитей. Как и в видимую нам Грецию, постараемся проникнуть в Грецию, которая для нас невидима. После быстрого взгляда на полихромный фасад храма, сверкающий статуями и трофеями, мы войдем в сам храм. Возможно, там мы увидим силы распорядительницы чудес, которой мы восхищались снаружи.
Глава II. Видимая Греция. — Аполлон Дельфийский
Во времена древних пеласгов Зевс-Юпитер один царствовал над вершинами Фракии и Фессалии, где владел святилищем в Додоне. Он имел также и другие горы в Аркадии и на Крите, склоны горы Иды. Это был великий Бог, но неприступный и гордый. Он имел министров жрецов-царей, живущих на укрепленных высотах. Они принуждали силой и страхом, имя их — победоносные Титаны, сыновья Урана и сатурнианской Ночи. Их оракулам слепо повиновались. Взывая в ночи к многочисленным взорам небесного свода, сгибались под его быстрыми молниями, слышали его грохотание в содрогании дубов. Через указания своим жрецам-царям он властно распоряжался судьбами народов, объединял их в группы, беря под свою защиту вокруг гигантских стен. Но этот уранический и космогонический Бог мало интересовался жалким родом смертных, скорее он их только терпел, чем любил. Его сила покровительствовала домашнему очагу, договорам, клятвам. Но кто же он, Непреступный? Кто его видел?
Произошла настоящая революция, когда дорийцы, одетые в звериные шкуры, вооруженные большими луками и длинными стрелами, дорийцы, вышедшие из друидов, громко взывающих в сакральном исступлении перед боями к Гелиосу, остановились в Элладе. Солнечный Бог, которого они принесли с собой в лазурных, сверкающих глазах, в своих колчанах и гимнах, не был далеким Богом, но Богом, присутствующим повсюду. Солнце являлось только его внешним знаком, его небесной колесницей. Этот сын Зевса говорил непосредственно с сердцами людей. Он говорил на новом языке, без оружия, без лиры и песен. Скоро огромное потрясение постигло греческую душу, дрожь света и мелодии. Как Зевс гремел в своих вершинах, так Аполлон являлся в красивых телах и гимнах веселья! Говорили тогда, что ритмы небесных светил передались конечностям людей, многословной речи, струнам лиры, воинственным фалангам, чистым теориям, чтобы выкристаллизоваться в зарождающихся колоннах и в архитравах времен. Солнечный Глагол Аполлона создал гармоничного человека и города. Это было его первое чудо.
99
Необходимо отдать должное тому, кто открыл трансцендентное значение Аполлона и Диониса для греческой эстетики. Сама Греция, настолько сильно показавшая ее в мифах и реализовавшая в Мистериях, не выразила однако ее устами философов. Быть может, она ее не сформулировала, потому, что жила ею. Что касается современников, то никто о ней не догадывается. Только Ницше разгадал ее в своем гениальном труде «Рождение трагедии из духа музыки». Обозначив во всей греческой литературе разительный антагонизм между апполлонистическим и дионисийским элементами он характеризует первые как феномен мечты, а вторые — как феномен упоения. Приятны грезы красивых снов; упоение вызывает нечто вроде слияния души с душой существ и элементов. По этой причине Ницше называет Аполлона принципом индивидуализации, благородной человеческой индивидуальностью, а Диониса — принципом идентификации с природой, возвращения к Великому Всему. С этой глубинной точки зрения он производит новую и яркую дедукцию, сначала в контрасте между созерцательной безмятежностью эпических сказителей и буйной страстью греческих лириков, и, затем, в примитивной природе дифирамба и в истоках трагедии, где эти два принципа утверждаются и синтезируются. В итоге Ницше прекрасно охарактеризовал психо-физиолозические результаты силы аполлонической и силы дионисийской и показал их контрудар в греческом искусстве. Но его склад ума и философия не позволили ему подняться до космической силы, в которой аполлоническая мечта и дионисийский энтузиазм являются только рефлексирующей действительностью. Так как он не признавал существования духовного мира выше мира физического, виденье аполлонийских архетипов может быть для него только поэтической галюцинацией, а дионисийский экстаз — только возвращением в небытие или к бессознательности стихий. Под раздраженной сетчаткой философии Шопенгауэра, свет Аполлона и страсть Диониса превращаются в черное пятно пессимизма. Это только совершает открытие более замечательное. Нужна была особо обостренная интуиция, чтобы возвыситься до Мистерий и приподнять краешек их вуали, без знания эзотерической традиции и полной иллюминации.