– Это правда, что за глаза вы меня называете старым дураком, не способным ни к какой мыслительной деятельности?
Ошеломленный Эдик впервые в жизни видел, как очень серьезный человек с очень важным видом обсуждает нелепейшую сплетню и при этом уже заранее готов воспринять всякое отрицание как бесполезное отпирательство. Молодой человек впервые в жизни почувствовал, что значит быть жертвой грязной интриги, впервые в жизни столкнулся со взрослой подлостью, был совершенно подавлен и… молчал.
– Вы не можете стать сотрудником нашей кафедры, – это был уже приговор человека, мнение которого обжалованию не подлежало. Как Шустов очутился на улице, он не помнил. Из далеких глубин души просыпалось то чувство поверженности, которое он уже однажды, много тысяч лет назад, испытал, рухнув в море с обломками крыльев.
Эдику сейчас, как и тогда, надо было ближе держаться к Дедалу, а он вновь повторил все ту же ошибку… Захотел взлететь еще выше.
Однако поймет это Шустов лишь много лет спустя, а сейчас Эдик оценивал ситуацию проще, по-земному. Он точно знал, кто сплел эту примитивную интригу против беззащитного, как он теперь себя воспринимал, студента. Вне всякого сомнения, подобная мерзость могла исходить только от одного сотрудника – доцента кафедры высокомолекулярных соединений, кандидата химических наук Мошкина Анатолия Григорьевича. Невысокий, полноватый, суетливый, очень похожий на Чичикова человек своей главною задачей видел всегда только одно – сохранить за собой занятое им давным-давно место. Претендовать на большее ему было слабо́, а вот снизу был постоянный приток этих молодых, энергичных, любознательных выпускников. Для всех них был постепенно выработан достаточно надежный тройной заслон. У наиболее перспективных выпускников следовало сформировать непривлекательный образ работы в университете и постараться подыскать им место где-нибудь подальше от города, убедив, что делается сие для их же блага. Преодолевшие этот первый заслон и твердо решившие связать свою судьбу с родным alma mater должны были осесть на любой кафедре, но только не той, где хозяйничал Мошкин. Конкуренты ему были ни к чему. Для расправы же с особо настойчивыми, мечтающими именно о кафедре Мошкина, недозволенных средств не было. Обновление состава сотрудников время от времени все-таки происходило, но за счет троечников, послушных, безынициативных, ни на что не претендующих. Анатолий Григорьевич очень надеялся, что Шустов останется в столице и совершать гадости не придется. Увы, не получилось. Эдик же, в свою очередь легко преодолев первые два заслона, о существовании третьего даже и не подозревал. Дорога назад, в столицу, была отрезана совершенно безрассудной женитьбой на местной девушке, не имеющей матери и воспитывавшейся отцом, у которого она была уже четвертым ребенком. Словом, жаль было девчушку. А столичный Дедал согласен был бы продолжить совместные работы только в случае породнения…
И вот теперь, имея в кармане диплом с отличием, городскую прописку, гарантированное государством право на распределение, Эдик был фактически безработным. Столь блестящий взлет оказался сокрушительнейшим падением. Надо было все начинать с нуля. Икар вновь оказался с поломанными крыльями, правда не в море, а на земле.
Где еще в небольшом студенческом городе можно было химику заново начать свою научную деятельность? Конечно, в политехническом институте. И вот, устроившись туда инженером, Эдуард Шустов четыре года доказывал администрации кафедры технологии основного органического синтеза свою лояльность и достойность считаться аспирантом дневного отделения названной кафедры. Четыре унылых года пребывания в должности инженера с унизительной зарплатой, когда в любой день могли отправить на копку картошки или капусты, строительство здания или ремонт какого-либо помещения, сменились не менее унылыми годами очной аспирантуры все с той же картошкой и теми же стройками. Так называемая научная работа выполнялась как бы в перерыве между основными заботами по решению продовольственных и жилищных программ партии. Эдуард часто именовал свою исследовательскую работу «так называемой» потому, что прекрасно осознавал ее абсолютную никчемность. Он видел, что никакой научной ценности его диссертация представлять не будет, что пишется она «на полку», но таковы были правила игры.