– Федор Данченко, на какие нужды ДНД ты отобрал деньги у одиннадцатикласника?
– Я уже ему вернул.
– А я не спрашиваю, вернул ты или не вернул. Я спрашиваю, на какие нужды ты их собирал? – молчание повисло еще более тягостное, чем бывает в кабинете директора. – У кого есть вопросы к Фёдору Данченко? – вопросов не было. – Есть предложение: исключить Федора Данченко, учащегося десятого «В», из рядов добровольной народной дружины. Кто за, прошу поднять руки, – разумеется, решение было принято единогласно. – Подойди ко мне. – удивительное дело. Десятиклассник был, конечно, выше Лазарева, но даже стоя рядом с Ефимом, воспринимался как карлик на фоне гиганта. Ефим поднял свою правую ладонь над головой Данченко. – Я, вождь добровольной народной дружины Ефим Лазарев, на основании решения совета командиров, своею волей лишаю тебя, Федора Данченко, своего покровительства, – опуская руку, обратился к одиннадцатикласснику: – Теперь можешь делать с ним что хочешь.
Тот среагировал как спринтер на стартовый выстрел пистолета. Схватил съежившегося Данченко за шиворот и повалил на пол:
– Не здесь, – поморщился Ефим. – И не сейчас. Выйдите оба из зала. И без вас дел по горло, – Усатый, продолжая держать десятиклассника за шиворот, повел его к выходу. – Давайте продолжим работу, – вновь привлек к себе внимание ошеломленных командиров Ефим, когда за выходящими закрылась дверь…
По окончании заседания совета командиров Ефим чувствовал себя вполне собой довольным. Он был убежден, что поступил по отношению к провинившемуся сурово, но справедливо. И что случившийся единичный факт злоупотребления привилегиями члена ДНД больше никогда и ни с кем не повторится. Наивность таких представлений Лазарев ощутил на следующий же день. Во-первых, Данченко пришел в школу настолько избитым, что сами учителя посоветовали ему идти домой и несколько дней посидеть на справке. Мера наказания явно превысила меру вины. В течение дня приходила разбираться мама Федора. Не с Ефимом, разумеется. С учителями и с директором. Но само ощущение совершенной жестокой ошибки еще долго не давало Лазареву покоя. А во-вторых, со всех сторон от школьников как из рога изобилия посыпались жалобы на действия членов ДНД. Оказалось, что, пока Ефим упивался осознанием своей значимости в установлении справедливых отношений среди подростков, немалая часть ДНДэшников, бравируя покровительством «самого Лазаря», творила бесчинства. Отбирали деньги. Избивали непокорных. И до вчерашнего дня никто не смел жаловаться. Боялись, что будет еще хуже. Но наказание Данченко Федора показало, что жаловаться можно и нужно! Плотина недовольства была прорвана! Пелена с глаз Лазарева сброшена. Началась чистка рядов ДНД. Всякий замеченный в злоупотреблениях исключался. Но теперь, после процедуры лишения покровительства, вместо «можете делать с ним что хотите» Ефим говорил потерпевшим: «Имеете право виновного наказать, но так, чтобы в школу ходить мог!» Жалоб оказалось много. Все подтверждались. Ряды ДНД таяли. Количество обиженных Лазаревым росло. Когда интенсивность чистки рядов стала наконец ослабевать, выяснилось, что ДНД сократилась на четверть. Получалось, что Лазарев не только не уменьшил хулиганский беспредел в школе, но, напротив, многократно его увеличил. Если раньше школу терроризировала лишь тройка не знавших у́держу юнцов, то теперь количество безнаказанно хулиганствующих измерялось десятками. Причем самое опасное лично для Лазарева состояло в том, что познавшие удовольствие издевательств над беззащитными после исключения из ДНД автоматически становились союзниками беспредельщиков. Курируемые братаном Мокрого, они могли стать серьезной силой. Назревало нечто вроде гражданской войны в масштабах отдельно взятой школы.
Сегодня Ефим возвращался от Жанны домой поздно вечером, по-мужски чрезвычайно утомленным. Ее родители ушли к кому-то в гости на день рождения, и школьники кувыркались во взрослых играх до изнеможения. Дни становились все короче. На улице было уже темно. Безлунное небо не желало поделиться даже мерцанием своих звездочек, а городские фонари бросали на асфальт лишь какое-то вялое, утомленное подобие света. Падавший днем осенний снег растаял и впитывался в тонкую подошву туфель холодной слякотью. Голову Ефима, обдуваемую промозглым ветром, занимали отнюдь не впечатления от только что пережитых приятных минут. Он мучительно размышлял умом человека, немало повидавшего на своем веку в предыдущем воплощении: «Как же так получилось? Ведь весь свой опыт, все свои силы я отдавал установлению порядка и справедливости в отношениях между подростками… А получилось все наоборот. Я искренне служил добру, а в результате размножил зло. Со своими добрыми намерениями я действительно построил дорогу в ад! Ведь если и дальше идти тем же путем, то преданных ДНД пацанов надо будет скоро вести на бойню с уже не менее многочисленной и едва ли хуже организованной школьной бандой, направляемой этим братаном. И виновником бойни объективно становлюсь я! Как же так? Где я ошибся? Я точно где-то ошибся! Но где? В чем? Неужели следовало ничего не менять? Неужели я был не прав с самого начала?..» Ефим действительно был мужественным человеком и, пожалуй, самый свой главный подвиг этого воплощения он совершал сейчас, признаваясь самому себе в совершенной ошибке. «Да, я был неправ. Я, взрослый, скрывая от всех свой настоящий возраст, тайком пробрался в тонкую сокровенную часть мира детей и, будучи чужим, стал наводить в их мире своею грубой взрослой силой порядок, соответствующий моему уровню понимания. Я разрушил естественное равновесие, которое существовало в этом мире до меня и которое формируется силами, может быть, вообще не постигаемыми умом. Я устанавливал справедливость человеческую. И, видимо, делал это вопреки справедливости высшей. Да! Не следовало мне вмешиваться. Я не должен был… Но что же делать теперь? ДНД и мальчишек, поверивших в человеческую справедливость, распустить? Нельзя. Бандюги в школьной форме от души над ними покуражатся. Отведут душу. Продолжать конфронтацию? Значит, вести дело к крупномасштабной бойне. Что же делать? Что де…». Кто нанес удар по затылку, Ефим, конечно, не видел. Он даже не помнил, чтобы кто-то подкрадывался или догонял. Просто, поднимаясь по лестнице своего подъезда, вдруг потерял сознание. Очнулся Ефим на диване. Увидев над собой заплаканное лицо какой-то женщины, спросил: