Ну, — подумал Демосфен, — теперь мы сможем узнать что-нибудь интересное… Но одно было совершенно несомненно — эта мысль ворвалась в сознание, несмотря на то, что он обдумывал свой очередной ход, — несомненно было, что он никогда в жизни не видел такого красивого мальчишки. Теперь, когда он покраснел, казалось, что вино налито в алебастровый сосуд и смотрится на просвет. Желание стало неотвязным, мешало думать. Потом, потом… Сейчас, быть может, всё зависит от того, удастся ли ему сохранить ясность мыслей. Он узнает, кто хозяин этого мальчишки, и быть может его удастся купить. Кикнос давно уже утратил красоту; он полезен — но и только… Надо будет действовать осторожно, найти надёжного агента… Но сейчас необходимо расколоть мальчишку, пока он не оправился от первого замешательства, сейчас нельзя думать ни о чем другом…
Демосфен сказал резко:
— А теперь говори-ка правду, не вздумай лгать. Зачем тебе нужен Эсхин? Давай, говори всё. Я уже достаточно много знаю.
Наверно, пауза получилась слишком долгой: мальчишка успел собраться и смотрел теперь без тени смущения, даже дерзко.
— Вряд ли ты что-нибудь знаешь, — сказал он.
— Ты пришел к Эсхину. С чем ты пришел? Давай, рассказывай! И не смей лгать!
— Чего ради я стал бы лгать? Я тебя не боюсь.
— Это мы посмотрим. Так чего ты от него хочешь?
— Ничего. И от тебя тоже.
— Ах ты, мерзавец бесстыжий! Не иначе, хозяин тебя балует и портит…
Он продолжил эту тему, пользуясь случаем, чтобы добиться чего-нибудь для себя, — и похоже, мальчик понял; если не слова по-гречески, то, во всяком случае, его намерения.
— Прощай, — сказал он коротко.
Это не годилось.
— Подожди! Не убегай, пока я не закончил свою речь. Кому ты служишь?
Невозмутимо, с легкой улыбкой, мальчик посмотрел на него и ответил:
— Александру.
Демосфен нахмурился. Похоже, среди македонцев из хороших семей Александром зовут каждого третьего. А мальчик тем временем помолчал задумчиво и добавил:
— И богам.
— Ты зря транжиришь моё время, — воскликнул Демосфен, вновь охваченный своими чувствами. — Не смей уходить. Иди сюда!..
Мальчик уже отворачивался — он схватил его за кисть. Тот отодвинулся на всю длину руки, но вырваться не пытался. Только смотрел. Глубоко посаженные глаза сначала расширились, а потом, казалось, посветлели из-за сузившихся зрачков. Он сказал очень медленно, на очень правильном греческом:
— Забери с меня свою руку. Иначе ты скоро умрёшь. Это я тебе говорю.
Демосфен отпустил. Ужасный мальчишка, от него страшно становится! Ясно, что это фаворит какого-нибудь очень влиятельного вельможи. Угрозы его, разумеется, мало что стоят, но это Македония… Мальчишка был свободен, но не уходил, задумчиво разглядывая его. И у него в животе зашевелилось что-то холодное. Вспомнились засады, яды, ножи из-за угла в спину… К горлу подступила тошнота, и по спине поползли мурашки. А мальчишка стоял неподвижно и глядел на него из-под копны спутанных волос. Потом отвернулся, перепрыгнул через низкую стену — и исчез.
Голос Эсхина из окна то гудел в самом низком регистре, то возносился — ради эффекта — тончайшим фальцетом. Подозрение, только подозрение! Ничего такого, что можно было бы пришпилить к обвинительному акту. А болезнь из горла добралась уже и до носа… Демосфен отчаянно чихнул. Просто необходимо выпить горячего отвара, даже если его приготовит какой-нибудь здешний невежда. Сколько раз говорил он в своих речах о Македонии, что в этой стране никогда ещё не удавалось приобрести ничего хорошего, даже порядочного раба.
Через окно вливается полуденное солнце, согревая комнату и украшая пол кружевом теней от распускающихся листьев. Олимпия на своём позолоченном кресле с резными розами, под локтем у неё кипарисовый столик, а сын сидит на низком табурете возле её колен. Зубы у него сжаты, но время от времени сквозь них прорывается едва слышный стон нестерпимой боли: она расчёсывает ему волосы.
— Самый последний узелок, дорогой мой.
— А ты не можешь его отрезать?
— Чтобы ты обгрызанным стал?.. Ты хочешь выглядеть, словно раб?.. Если бы я за тобой не следила, ты бы уже завшивел, честное слово. Ну всё. Закончили. Поцелую тебя за то, как замечательно ты держался, и можешь есть свои финики. Только платье моё не трогай, пока у тебя руки липкие. Дорис, дай щипцы.
— Они ещё слишком горячие, госпожа. Ещё шипят.
— Мама, не надо мне волосы завивать! Никто из мальчиков так не ходит…
— Ну а тебе-то что? Ты должен вести других, а не следовать за другими. Разве тебе не хочется быть красивым для меня?
— Возьми, госпожа. Теперь уже не обожгут.
— Замечательно. Ну, теперь не вертись, а то ошпарю. Я это делаю лучше цирюльников, правда? Никто не догадается, что кудри не настоящие.
— Но они ж меня видят каждый день! Все, кроме…
— Сиди спокойно. Что ты сказал?
— Ничего. Я думал про послов. Ты знаешь, я наверно всё-таки надену украшения. Ты была права, перед афинянами надо одеться по-настоящему.
— Конечно! Мы сейчас что-нибудь подберём. И одежду подходящую.
— И потом, у отца ведь тоже будут украшения.
— О, да! Но ты их носишь лучше.
— Я только что Аристодема встретил. Он сказал, я так вырос, что он едва меня узнал.
— Обаятельный человек. Надо пригласить его сюда. Мы сами это сделаем, без отца.
— Ему надо было уходить, но он представил мне ещё одного бывшего актёра, его зовут Эсхин. Он мне понравился, рассмешил меня.
— Его тоже можно пригласить. Он из благородных?
— У актёров это всё равно. Он мне рассказывал о театре. Как они ездят, и ещё — как избавляются от человека, с которым плохо работать.
— Надо быть поосторожнее с этими людьми. Надеюсь, ты не сказал ничего лишнего?
— Нет конечно. Я расспрашивал о партии мира и партии войны в Афинах. Мне кажется, он сам был в партии войны, но мы оказались не такими, как он себе представлял. Мы хорошо с ним поладили.
— Не давай никому из этих людей возможности похвастаться, что его как-то выделили из остальных.
— Он хвастаться не станет.
— Что ты имеешь в виду? Он что, фамильярничал с тобой?
— Нет конечно. Мы просто разговаривали, вот и всё…
Она запрокинула ему голову назад, чтобы завить локоны над лбом. Когда её рука оказалась на уровне его губ, он поцеловал её. В дверь постучали.
— Госпожа, царь велел сказать, что он уже вызвал послов. Он хочет, чтобы принц вошёл вместе с ним.
— Передай, сейчас будет.
Она огладила ему волосы, локон за локоном, и оглядела его. Ногти подстрижены, только что выкупан… Сандалии с золотыми бляшками стоят наготове… Она подобрала ему хитон из шафрановой шерсти, с каймой, которую сама вышивала в пять цветов, красную хламиду на плечо и большую золотую булавку. Поверх хитона начала застегивать пояс с золотой филигранью. Она не особо спешила: если одеть его слишком рано, то ему придется дольше быть с отцом, ждать послов вместе с ним.
— Ещё не всё? — спросил он. — Отец-то ждёт!..
— Он же только что за ними послал.
— Наверно, они уже подошли.
— Тебе ещё надоест слушать их занудные речи.
— Что поделаешь. Надо же учиться, как делаются дела… А я Демосфена видел…
— Того самого? Великого Демосфена? Ну и как он тебе понравился?
— Совсем не понравился.
Она посмотрела на него, отвлекшись от пояса, удивлённо подняв брови, и заметила усилие, с каким он повернулся к ней.
— Отец говорил мне, но я не верил. Однако он оказался прав.
— Надень плащ. Или хочешь, чтобы я тебя одевала, как маленького?
Он молча накинул плащ на плечо; молча, непривычными пальцами, она стала втыкать иглу пряжки в ткань, а та подалась слишком легко. Он не шелохнулся. Она спросила резко:
— Я тебя уколола?
— Нет.
Он встал на колено завязать сандалию. Ткань соскользнула с шеи, и она увидела кровь.
Она прижала к царапине полотенце и поцеловала завитую голову, чтобы помириться до того, как он уйдёт к её врагу. Когда он пошёл к Залу Персея, боль от иглы скоро прошла. А другая боль держалась так, словно он с ней родился. Он не мог вспомнить такого времени, когда бы не испытывал её.
Послы стояли перед пустым троном, за которым вздымалась гигантская фреска: Персей спасает Андромеду. У каждого за спиной было по жёсткому креслу; но даже самым ярым демократам было ясно, что сядут они только тогда — не раньше, — когда царь пригласит их сесть. Глава посольства, Филократ, с нарочитым интересом и беспокойством оглядывался вокруг, изо всех сил стараясь не показать, что он здесь свой человек. Как только определился порядок выступлений и их содержание, он составил краткий обзор и тайно послал его царю. Филипп славился своим умением говорить экспромтом, сильно и умно, но будет благодарен за такую возможность проявить себя в полном блеске. А его благодарность Филократу и так уже была достаточно весомой.