Филипп подъехал к помосту в сопровождении начальника своей стражи, Соматофила. Павсаний отсалютовал и отшагнул в сторону. Мальчишки стояли смирно; только один сосал губу, а другой – костяшки кулака.
На конской ярмарке всегда бывало беззаботно и весело, здесь каждый мог быть самим собой. Филипп – в костюме для верховой езды – поднял хлыст, приветствуя вождей, дворян, офицеров и торговцев; потом поднялся на помост и окликнул нескольких друзей, приглашая присоединиться к нему. Увидев сына, хотел было подозвать и его, – но заметил вокруг его маленькую свиту и отвернулся. Александр снова заговорил с Гарпалом. Это был смуглый, живой, красивый юноша, полный неподдельного обаяния, несмотря на проклятие судьбы. Он был хромым от рождения; и Александра всегда восхищало, как стойко он переносит свою беду.
Мимо гарцевал скаковой конь; наездник – маленький нубиец в полосатой тунике. Было известно, что в этом году царь собирается покупать только боевого коня; но он заплатил однажды сумму, уже ставшую легендой – тринадцать талантов, – за скакуна, который выиграл ему в Олимпии; и торговец полагал, что стоит попробовать. Филипп улыбнулся и покачал головой. Маленький нубиец, мечтавший, что его купят вместе с конём – что он будет носить золотую серьгу в ухе и есть мясо по праздникам, – рысью поехал назад. На лице его была такая скорбь, что больно смотреть.
Теперь начали выводить боевых коней. Какой пойдёт первым, какие потом, в каком порядке, – об этом торговцы яростно спорили всё утро. В конце концов очерёдность была установлена, с помощью крупных взяток. Царь спустился со своего помоста и стал заглядывать коням в зубы, поднимать им копыта, ощупывать бабки и слушать дыхание, прикладывая ухо к рёбрам. Некоторых коней отослал, некоторых оставил поблизости, на случай если не появится ничего лучшего. Потом возникла заминка, следующего коня не было. Филипп нетерпеливо оглянулся. Известный фессалийский торговец, Филоник, нервно дёрнулся и сказал своему скороходу:
– Передай им, если не приведут коня тотчас же, я из их кишок арканов понаделаю.
– Киттий говорит, господин, привести-то его они могут, но…
– Мало того, что я сам его объезжал, я его и показывать должен, что ли?.. Скажи Киттию, если он сорвёт мне эту сделку, то у них на всех не останется шкуры даже на пару сандальных подмёток! – Потом, с сердечной улыбкой, он обратился к царю: – Государь, он уже на подходе. Ты увидишь, он не хуже, чем я писал тебе из Лариссы. Даже лучше! Прости мне эту задержку. Мне только что сообщили, какой-то дурак упустил его с привязи, а это конь такой, что поймать его трудно… А! Вот он!
Вороного, с белой звездой на лбу, осторожно вели под уздцы, шагом. Остальных коней показывали под наездниками, чтобы видно было аллюр. Этот был явно в поту, но по дыханию нельзя было сказать, что его только что ловили. Когда его подвели к царю и его конюшему, конь раздул ноздри и скосил чёрный глаз; попытался вскинуть голову, но конюх повис на узде и не позволил. Уздечка дорогая – красная кожа с украшениями из серебра, – но чепрака на нём не было. Торговец злобно скривил губы. Приглушённый голос возле помоста произнёс:
– Глянь, Птолемей! Ты только глянь на этого!
– Вот, государь! – воскликнул Филоник с наигранным восхищением. – Вот он, Гром. Если здесь когда-нибудь был конь, достойный царя…
Это на самом деле был идеальный конь Ксенофонта, по всем статьям. Начав, как он советовал, с ног, Александр увидел копыта, высокие спереди и сзади. Когда он переступал, как сделал это сейчас (едва не придавив ногу конюху), звук был звенящим, словно у кимвалов. Бабки крепкие, но гибкие; грудь широкая, шея изгибалась дугой, словно у бойцового петуха – как сформулировал это писатель, – грива длинная, густая, шелковистая, только плохо расчёсана почему-то… Спина крепкая, широкая, хребет не выпирал; поясница короткая и широкая… Блестящая чёрная шерсть, а на крупе клеймо – рогатый треугольник, бычья голова, – знак его знаменитой породы. Удивительным образом, белое пятно на лбу почти в точности повторяло форму клейма.
– Вот это конь! – воскликнул Александр. – Это само совершенство!
– Он с норовом, – возразил Птолемей.
Тем временем Киттий, старший конюх, жаловался у коновязей своему приятелю, тоже рабу, который знал о всех его мучениях:
– В такие дни как сегодня, я жалею что мне тоже не перерезали горло, как отцу, когда взяли наш город. У меня спина ещё с прошлого раза не зажила, а нынче он меня опять высечет.