— Теперь ты школьник, — сказала она. — Ты не сможешь заходить в женские комнаты.
В печали и затруднении он часто утешал ее, развлекал или дарил разные вещицы. Когда сестра кичилась перед ним своей принадлежностью к роду женщин, он ее ненавидел.
— Я войду, когда захочу. Кто, по-твоему, остановит меня?
— Твой учитель.
Она принялась распевать это на все лады, подпрыгивая на месте. Выскочив из ванны и забрызгав весь пол, он швырнул девочку прямо в одежде в воду. Мокрого, Хелланика перекинула его через колено и отшлепала сандалией. Дразнившая брата Клеопатра была отшлепана следом и вытолкана за дверь, на руки служанке.
Александр не плакал. Он хорошо понимал причину появления Леонида. Не было необходимости объяснять ему, что, если он не станет повиноваться этому человеку, неповиновение это будет стоить его матери поражения в ее войне, и в следующий раз предметом сражения будет он сам. Внутри он весь был покрыт рубцами — следами подобных битв. Когда угрожала очередная битва, шрамы ныли, как старые раны перед дождем.
Хелланика расчесала его спутанные волосы, вынудив стиснуть зубы. Он легко плакал, слушая старые военные песни, в которых названые братья умирали вместе под падающий ритм флейты. Он прорыдал полдня, когда его собака заболела и умерла. Он уже знал, что значит скорбеть о павших, он выплакал всю душу по Эгису. Но плакать из-за собственных ран значило лишиться покровительства Геракла. Это уже давно стало частью их тайного соглашения.
Вымытый, причесанный и разодетый, он был вызван в зал Персея, где Олимпиада и гость сидели в почетных креслах. Мальчик ожидал встретить престарелого ученого. Он увидел щеголеватого мужчину лет сорока, с прямой осанкой и едва седеющей черной бородой. Он осматривался, словно полководец, который, даже не занимаясь делами, ни на минуту не забывает о своей роли. Мальчик довольно много знал об уловках военачальников, главным образом от солдат. Друзья хранили его секреты, а он — их.
Леонид вел себя сердечно: расцеловал мальчика в обе щеки, положив твердые ладони ему на плечи, и выразил уверенность, что царевич будет достоин своих предков. Александр вежливо подчинился; чувство реальности заставило его пройти через это, как солдата на параде. Леонид не надеялся на столь удачное начало. Мальчик, хотя и слишком красивый — что небезопасно, выглядел здоровым и бодрым; несомненно, он легко поддастся обучению.
— Ты вырастила прекрасного ребенка, Олимпиада. Эти чудные детские одежды демонстрируют твою заботу. Теперь мы должны подыскать для него что-нибудь приличествующее мальчику.
Глаза Александра обратились к матери, которая собственноручно вышила его хитон из тонкой вычесанной шерсти. Очень прямо сидя в своем кресле, она кивнула ему и стала смотреть в сторону.
Леонид отправился в приготовленные для него во дворце комнаты. На переговоры с подходящими учителями требовалось время. Тем, которые были достаточно знамениты, пришлось бы оставить свои школы, некоторых следовало прощупать на предмет опасных мыслей. Его собственная работа должна была начаться немедленно; он видел, что время не ждет.
Дисциплина оказалась поверхностной. Мальчик поступал как ему хотелось: вставал с петухами или спал, слонялся среди детей и взрослых мужчин. Хотя его чрезвычайно избаловали, нельзя было не признать в нем характера. Но его речь была ужасна. Не говоря о том, что он почти не знал греческого, где он выучился своему македонскому? Можно подумать, что он родился под стеной казармы.
Было ясно, что обычных школьных часов недостаточно. Его следовало прибрать к рукам от рассвета до заката.
Каждое утро перед восходом солнца он делал физические упражнения: два круга по беговой дорожке, прыжки, гири и метание копья. Когда наконец наступало время завтрака, еды никогда не бывало вдоволь. Если мальчик говорил, что он голоден, ему приказывали сказать об этом на правильном греческом, чтобы, на правильном же греческом получить ответ, что скудные завтраки полезны.
Его одежду сменил домотканый хитон, грубый для кожи и лишенный украшений, — такие носили и царские сыновья в Спарте. Приближалась осень, погода становилась все холоднее и холоднее; он закалился, обходясь без плаща. Все время в движении, чтобы согреться, он испытывал еще более сильный голод, но еды получал немногим больше.
Леонид видел, что ему повинуются угрюмо, без жалоб, но с постоянным нескрываемым негодованием. Было слишком очевидно, что он сам и его режим стали ненавистным тяжелым испытанием, которое мальчик выносил ради матери, подавляя свою гордость. Леонид чувствовал себя неловко, но не мог разрушить выросшую стену. Он был из тех людей, в которых однажды принятая роль отца начисто стирает все воспоминания детства. Его собственные сыновья могли бы сказать ему об этом, если бы они вообще что-либо сказали. Он исполнял свои обязанности по отношению к мальчику и считал, что никто не смог бы исполнить их лучше.