Начались уроки греческого. Вскоре выяснилось, что на самом деле Александр говорит достаточно бегло. Язык ему просто не нравился. Сущий позор, сказал ему ментор. Он бойко отвечал на вопросы, вскоре выучился писать, но не мог дождаться того момента, когда, покинув классную комнату, сможет перейти на свободный македонский и арго фаланги. Когда он понял, что придется говорить по-гречески целый день, он с трудом этому поверил. Даже рабы могли пользоваться родным языком, разговаривая между собой.
Он получал передышки. Для Олимпиады северное наречие было не подвергнувшимся порче наследством героев, греческий — вырождающимся местным говором. Царица говорила на нем с греками, — из любезности к низшим, и только с ними. У Леонида были общественные обязанности, и на время, когда он был занят, пленник вырывался на свободу. Если, сбежав из тюрьмы, он успевал в казармы ко времени обеда, с ним всегда делились похлебкой.
Верховая езда осталась в числе удовольствий, но вскоре он лишился своего излюбленного спутника, молодого воина из гетайров, которого привычно поцеловал, когда юноша помогал ему спешиться. Леонид наблюдал, стоя во дворе конюшни. Подчинившись приказанию отойти и видя, как его друг, вспыхнув, покраснел, мальчик решил, что рубикон перейден. Он вернулся назад и встал между ними:
— Я первый поцеловал его. И он никогда не пытался поиметь меня.
Он воспользовался казарменным выражением, не зная другого. После зловещего молчания Леонид потащил его домой. В классной комнате, все так же безмолвно, он выпорол его.
Он устраивал гораздо худшие порки своим сыновьям. Высокое положение Александра и Олимпиады предъявляли свои требования. Но это было наказание для мальчика, а не для ребенка. Леонид не признавался самому себе, что ожидал подобного случая, желая посмотреть, как воспримет экзекуцию его питомец.
Он не услышал ничего, кроме звука ударов. В конце он хотел перевернуть мальчика и заглянуть ему в лицо, но тот его опередил. Ожидавший либо спартанской стойкости, либо жалоб, Леонид встретился со взглядом сухих расширенных глаз; бледный ободок вокруг огромных черных зрачков, плотно сжатые белые губы, раздувшиеся ноздри — нескрываемая ярость, сгущенная молчанием, словно бушующее в сердцевине горна пламя. На мгновение Леонид ощутил подлинную угрозу.
Единственный среди живущих в Пелле, он видел Олимпиаду ребенком. Но она взвивалась сразу же, выставив ногти; лицо ее няни было покрыто шрамами. Сдержанный гнев мальчика был иного рода. Леонид едва ли не страшился, что он может прорваться.
Его первым движением было взять Александра за шиворот и вытрясти из него это открытое неповиновение. Но каким бы ограниченным человеком Леонид ни был, в нем жило напряженное чувство собственного достоинства. Кроме того, он был призван сюда, чтобы воспитывать готового к битвам царя Македонии, а не укрощать раба. Мальчик, по крайней мере, умел владеть собой.
— Молчание солдата. Мне приятен тот, кто в состоянии выносить боль ран. Никаких занятий на сегодня.
Он получил в ответ взгляд, в котором читалось невольное уважение к заклятому врагу. Когда мальчик выходил, Леонид увидел кровавые полосы на спине его домотканого хитона. В Спарте это было бы безделицей, и все же он сожалел о своей чрезмерной жестокости.
Мальчик ничего не сказал матери, но та обнаружила рубцы. В комнате, где они делились многими тайнами, она со слезами обняла сына, и вскоре они плакали вместе. Александр перестал первым; подошел к очагу и, сдвинув камень, вытащил восковую куколку, которую уже видел в тайнике. Он хотел, чтобы мать заколдовала Леонида. Олимпиада быстро выхватила фигурку у него из рук, сказав, что он не должен до нее дотрагиваться и, кроме того, фигурки вовсе не для этого. Фаллос куколки был пронзен длинным шипом, но на Филиппа колдовство не действовало, несмотря на многократные попытки. Олимпиада не знала, что ребенок за ней наблюдал.
Для него обретенное в слезах утешение оказалось коротким и лживым. Встретившись в саду с Гераклом, он почувствовал себя предателем. Он плакал не от боли, он плакал по утраченному счастью, но сумел бы сдержаться, если бы не мать. В следующий раз она ничего не узнает.
Был, однако, составлен заговор. Олимпиада никак не могла примириться со спартанской одеждой, она любила наряжать сына. Выросшая в доме, где благородные женщины сидели в зале, как царицы у Гомера, и слушали песни рапсодов о предках-героях, она презирала спартанцев, нацию безликой послушной пехоты и немытых женщин — грубых, как солдафоны, плодовитых, как зайчихи. То, что ее сына превращают в подобие этих серых плебеев, привело бы ее в ярость, допусти царица, что такое возможно. Негодуя на само предположение, она подарила сыну новый хитон, вышитый синим и алым. Заявив, что не будет вреда в том, чтобы выглядеть подобно благородному человеку, когда дяди нет поблизости, она сунула подарок в ларь для одежды в комнате Александра. Позднее к хитону добавились коринфские сандалии, хламида из милетской шерсти и золотая наплечная застежка.