Эдгар был столь же раздражен, и, когда увидел, как она шагнула вперед и резко толкнула хозяина ресторана, сердце его наполнилось радостью. От неожиданности хозяин ресторана упал, выпустив деревянные распорки, которые держал в руках.
— Эдгар, вставайте и попытайтесь идти вместе с креслом, — велела она. — Мы ни на секунду не должны больше оставаться в этом месте.
Он наклонился вперед и поднялся, кресло все еще крепко держалось на нем. Тогда, согнувшись пополам, он заковылял прочь из ресторана вместе с Ниной, шедшей за ним следом.
Хозяин ресторана поднялся с пола и посмотрел на официанта.
— Ma, che cos'ho detto? — произнес он. — Che cos'ho fatto? Che cos'e successo a quei grassoni? (Что я такого сказал, объясни мне! Что я должен был сделать? Да что вообще происходит с этими толстяками?)
Официант промолчал. Он не видел главной части произошедшего действа, и сложившаяся ситуация была для него покрыта мраком.
Стояла теплая летняя ночь. На малолюдной улице никому до них не было дела, и те, кто спешил домой в тот час, вряд ли заметили крупную женщину с таким же или, возможно, еще более крупным мужчиной, наполовину закрытым креслом, которое словно приросло к нему.
— Сядьте, — сказала она. — Сядьте в кресло. Так вам будет удобнее. Скоро приедет такси.
Он послушно сел, освободившись от груза, и поднял на нее глаза.
— Мне ужасно жаль, что я нечаянно грубо с вами обошелся. Простите меня, я поступил необдуманно.
Она улыбнулась.
— И я весьма сожалею. Это было так неразумно с моей стороны. Надеюсь, вы обо всем забудете.
— Конечно, — заверил он.
Потом они молча ждали такси. Где-то в доме на узкой улице заиграла музыка; зазвучал прекрасный голос тенора.
— Послушайте, — сказала она. — Вы только послушайте!
— Какая прелесть, — согласился он. — Просто прелесть.
И похлопал себя по колену.
— Почему бы вам не сесть, — предложил он. — Мы можем сидеть здесь, слушая этот великолепный голос, пока не приедет такси.
Она улыбнулась ему. Почему бы нет? Получился очень романтичный вечер, не считая одного эпизода. Эдгар ей понравился. Возможно, вместе у них получится противостоять унижениям этого мира. Почему бы нет?
Она поправила платье и мягко опустилась к нему на колени.
И тут ножки кресла сломались.
МАТЕРИНСКОЕ ВЛИЯНИЕ
Прошли годы с тех пор, как она удостоилась этого титула, а ее продолжали называть Майоресса. Значит, она настолько совершенно исполняла свою роль, что, к огорчению чиновников, им до нее было далеко. Ей льстило такое к ней обращение, и она даже несколько раз готова была воспользоваться прежней властью, но вовремя останавливалась.
Мэром был ее муж, хотя все знали, что решения принимает она. Необычайно мягкий человек, он не нажил себе политических врагов и поэтому оказался единственным кандидатом, приемлемым для всех фракций в муниципальном совете. После его избрания депутаты совета поняли, что на самом деле выбрали ее, но было слишком поздно.
За годы его первого срока правления они сначала привыкали к ней, а потом стали ею гордиться. Она была величественным галеоном, несущимся на всех парусах, могучей волной сметая все на своем пути; в каком-то смысле она была достоянием общества, точно так же, как Почетная цепь Кабинета министров и Золотой кубок южноавстралийского банка (Лучшая корова).
Потом мэр умер. Окружной аудитор нашел его за столом, он лежал ничком на журнале с голыми девицами — рот разинут, бледная кожа уже остыла. Аудитор быстро прислонил его к спинке кресла и убрал со стола журнал. Вместо журнала он положил копию сметы местного правления по расходу воды и вернул обмякшее тело в прежнее положение. Удовлетворенный видом достойной смерти, он выскочил из комнаты и начал звать на помощь.
Врачу аудитор рассказал, что именно обнаружил на столе мэра, и был шокирован, когда тот рассмеялся.
— Удар, — заключил врач. — Сексуальное перевозбуждение. Знаете, это смертельно для мужчин. Пожилое сердце не выдержало. Уносите его.
— Какой вы черствый, доктор. Мэр был порядочным мужчиной, семейным человеком.
Врач фыркнул.
— Ох, как вы заблуждаетесь. Во время вызовов мне приходится видеть такое, от чего у вас бы волосы встали дыбом. И тоже семейные мужчины. Лучше не касаться этой темы.
Майоресса перенесла потерю с достоинством. Что любопытно, она даже стала счастливее, когда мэр умер, хотя вроде бы любила его. Ее сын Джордж, двадцати семи лет, все еще жил в родительском доме, а так как у нее в этом была личная заинтересованность, то ей приходилось трудиться не покладая рук. Мэр владел крупной сетью галантерейных магазинов, которой Джордж мог бы успешно руководить, и Майоресса все для этого предусмотрела. Впереди ее ожидало удобное вдовство; время претворения в жизнь многих дел, думала она.
Майоресса безумно гордилась Джорджем, буквально души в нем не чаяла. Каждый день она вставала рано утром, чтобы приготовить ему завтрак — три гренки, свежевыжатый апельсиновый сок и яйца-пашот. Потом она раскладывала одежду сына на столе, что стоял за дверью его спальни, — пиджак, рубашка (тщательно выглаженная), носки, брюки, подтяжки, галстук, туфли — все.
К тому времени, как Джордж спускался вниз, Майоресса уже сидела за столом, приготовившись занять его беседой. Они обсуждали события предстоящего дня, включая такие важные вопросы, как что желает Джордж на обед и ужин и чем он собирается заняться в магазине. Джордж допивал кофе, и Майоресса отвозила его в магазин на своем автомобиле. Она всегда так делала, хотя Джордж хотел сам сидеть за рулем.
— Вздор, — говорила она. — Это для твоего же блага, так тебе хватит сил на весь рабочий день. Когда я везу тебя, ты приезжаешь на работу бодрый.
— Но, мама, я предпочел бы сам вести машину. Это намного…
Она взглядом заставила его замолчать. Ей всегда было легко остановить людей взглядом; все решали ее брови и то, как они изгибались дугой. Джордж не мог ей возражать. Он боялся матери, которая терроризировала его — изощренно — с раннего детства. Ни один спор с ней никогда не заканчивался иначе, чем его испугом от изогнутой брови. Теперь уже бесполезно пытаться что-либо изменить.
Джордж был раздосадован, но не подавал виду. Если он и прекратил анализировать свои чувства, то лишь потому, что его мучила неспособность противостоять ей и взять на себя принятие решений. Она обращается со мной, как с ребенком, думал он, и все-таки, до чего же это удобно. Он чувствовал свою вину; нужно быть сильнее. Ему недоставало смелости начать жить своей жизнью.
То, что он до сих пор живет в родительском доме, вызывало смутную тревогу. Большинство его сверстников обзавелись собственными домами, женились, а некоторые уже стали отцами. Он был единственным, кто оставался в родном гнезде, и в маленьком городе все об этом знали. Однажды кто-то назвал его маменькиным сынком, и эта насмешка глубоко ранила Джорджа. Маменькин сынок! Он!
Как-то он заговорил о своем переезде, но его тотчас снова заставили умолкнуть.
— Что? Почему ты хочешь переехать? Чем тебя не устраивает наш дом?
Он тяжело вздохнул:
— Да нет, мама. Здесь очень удобно. Я понимаю.
— Тогда зачем съезжать, могу я спросить?
— Просто… ну, мне кажется, что это было бы гораздо интереснее — иметь свое собственное жилище. Понимаешь?
Она улыбнулась ему, словно непокорному школьнику, докучающему глупыми шутками.
— Твое собственное жилище? О чем ты говоришь, Джордж? А разве это не твое собственное жилище,как ты это называешь? Кому же еще оно принадлежит? Разве в документах на собственность не указано твое имя рядом с моим, как пожелал папа в завещании? Чего ты еще хочешь?
— Папа думал о налоговых трудностях. Именно поэтому туда внесли мое имя. Господин Квиндан мне все это растолковал. На тот случай, если ты умрешь.
Ее глаза сузились, совсем чуть-чуть, но он заметил.
— Умру, Джордж? Разве похоже, что я вот-вот умру?