В пути к Аррецию, молодые кельтские вожди старались во всем походить на моих дружинников, да и рядовые воины ведь не слепыми были.
Отправив Афросиба с золотым обозом назад, в столицу, я, потирая руки, пребывал в предвкушении великих дел. Правда, не долго. Ровно до того момента, как, войдя в базилику Перузии, увидел там консула Мастаму Старшего и восседающую рядом Спуринию.
И грустно и стыдно. Давно я не переживал столь неприятные ощущения. Да и обидно стало, что за мою помощь Этрурии Мастама выкатил такую подставу. Смотрю на первую жену и гадаю, чего ожидать от этой встречи? А консул — само радушие:
— Аве Алексиус! — Приветствует, резво соскакивая со стула и стремительно сокращая расстояние, раскрывает объятия. Обнялись как старые друзья.
— Аве Консул, — отвечаю. Замечаю, как вытянулись лица у сопровождающих меня воинов. Благо, что хоть они не станут требовать объяснений. Я все же их бренн. А шельмец Мастама, подводит меня к Спуринии и самодовольно, будто и правда приложил к тому титанические усилия, докладывает:
— Богам угодно было испытать тебя, но твои друзья смогли защитить самое дорогое, что у тебя есть — жену и сына. — Спуриния щелкает перстами и незамеченная мной рабыня, скромно стоящая у терракотовой колонны, подталкивает ко мне ребенка. Мальчугану не потребовалось какого либо ускорения с ее стороны. Он знал кто я. С криком: «Папа!», — малыш побежал, и мне ничего не оставалось, как обнять это маленькое чудо. Сердце дрогнуло. Этот парень, каким то образом тут же стал дорог мне не менее, чем оставленная в Мельпуме дочь.
Держу на руках сына, сдерживаю наворачивающиеся на глаза слезы, а безжалостный ум напоминает, что все происходящее не к месту и может повредить моей репутации у кельтов. Оглядываюсь на Вуделя. Слава Богам, вижу совершенно идиотскую улыбку умиления происходящему на его простодушном лице. В той или иной мере придерживаются того же настроя и другие галлы. В общем, радуются за своего бренна. Беру себя в руки и отвечаю Мастаме:
— Моя благодарность друзьям, — делаю многозначительную паузу и лишь после того, как консул, смутившись, отвел взгляд, продолжаю, — больше, чем я смогу сделать. Но, узнав об угрозе государству и народу, я не мог остаться равнодушным. У Перузии стоит лагерем тридцатипятитысячная армия, собранная мной, что бы остановить врагов Этрурии.
— Об этом, славный Алексиус из рода Спурина мы поговорим завтра, а сейчас я оставлю тебя наедине с семьей, — отвечает Мастама и, пожав мне предплечье, уходит, оставляя меня в некотором недоумении. — «Старый интриган! Что ты приготовил для меня на завтра?», — даже если бы я и захотел спросить его об этом прямо, то не успел бы, настолько быстро консул покинул базилику. За ним из здания вышли солдаты и рабы.
Спуриния подошла и забрала на руки сына. Спокойна и холодна как лед: «Пойдем, муж мой», — сказала, словно приказала и тут же направляется к выходу. Шепчу на ухо Вуделю: «Идите в лагерь», — его брови взлетают, в глазах вопрос, — «Мне тут ничто не угрожает, идите». Сам иду за Спуринией, уже не обращая внимания на свою свиту. Еще волнуюсь о последствиях этого приема, но куда больше переживаю о том моменте, когда, неизбежно придется остаться со Спуринией наедине.
Ужин начался в тягостном молчании. Собравшись с духом, рассказываю ей обо всем, что произошло со мной за эти годы. Рассказываю, все как было, не утаивая ничего, и о Гвенвил тоже. Спуриния слушает спокойно, и я не могу понять, что она переживает, да и переживает ли вообще? Едва окончил свое повествование, как Спуриния призналась, что приняла ухаживания Септимуса Помпы, думая о будущем нашего сына. Это признание стоило ей усилий, лицо и грудь покрылись красными пятнами, и как я понял позже, не от смущения. Септимус ей был не приятен и это откровение, почему-то обрадовало меня. Желая поддержать, беру ее руку в свою. Лучше бы я этого не делал! Из глаз Спуринии брызнули слезы, она вскочила с места и обняла меня. Пришлось подняться и мне. Спуриния тут же прижалась всем телом и стала осыпать мое лицо и шею поцелуями.
В моей душе сражаются долг и чувства. Ну не могу я ответить Спуринии на нежность! Гвенвил люблю! И никого кроме этой женщины не желаю! Пытаюсь поцеловать Спуринию, губы словно онемели: мое тело противится любви. Спуриния ничего не замечает. Лишь только когда ее рука залезла мне в штаны, и я, естественно, как-то весь съежился, испытывая дискомфорт, она все поняла. Села, расправив плечи и гордо вскинув подбородок, говорит: