С любовью,
Сидда».
Сидда и Коннор уехали в Сиэтл в середине июля. Поднимаясь в самолет, Сидда твердила себе: «У меня потрясающая жизнь. И восемнадцатого декабря я выйду за человека, которого люблю. Моя карьера на взлете. Я многого добилась. Друзья радуются моим успехам. Все прекрасно, в самом деле прекрасно».
В ночь на восьмое августа девяносто третьего года, когда луна за окном ярко освещала стеклянную поверхность озера Вашингтон, Сиддали Уокер проснулась с криком и в холодном поту. Мокрые глаза, пересохший, как пустынный песок, рот, зудящая кожа… она точно знала… знала наверняка, что Коннор, ее любимый, умер во сне и сейчас рядом с ней, в постели, лежит его остывающее тело.
«Я знала, — подумала она. — Он покинул меня. Ушел. Навсегда».
Каждая частичка напряженного тела Сидды стремилась уловить дыхание Коннора. Горячие безмолвные слезы лились ручьем, а неистовый стук сердца заглушал все остальные звуки.
Наконец она прижалась лицом к лицу возлюбленного, и когда соленые капли упали на подбородок Коннора, тот наконец проснулся и первым делом поцеловал ее.
— Люблю тебя, Сиддо, — пробормотал он в полусне. — Люблю тебя, Душистый Горошек.
Такие неожиданные признаки жизни испугали ее, и Сидда подскочила.
— Сиддо, — прошептал Коннор, садясь и притягивая ее к себе, — что случилось?
Сидда молчала.
— Все хорошо, Сиддо. Все хорошо.
Она позволила ему держать себя, но не поверила, что все хорошо. Немного погодя она вытянулась рядом с ним и притворилась спящей. И пролежала так три часа, мысленно вознося молитвы.
«Пресвятая Мария, — подумала она. — Утешительница скорбящих сердец, молись за меня. Помоги мне».
Когда над Каскадными горами поднялось солнце и рассерженные вороны принялись шумно драться в елях Дугласа, Сидда, взяв Хьюэлин, вышла на плоскую крышу. Наступило очередное холодное серое августовское утро в Сиэтле.
Спустившись вниз, Сидда встала на колени и почесала живот кокера. Может, она из тех женщин, кому в жизни предназначено любить только собак.
Она вошла в спальню и поцеловала Коннора в лоб. Он улыбнулся и открыл глаза. Она смотрела в их синеву и думала, что по утрам они всегда темнее, чем днем.
— Придется отложить свадьбу, Коннор. Только послушай меня, пожалуйста, — торопливо попросила она, ужаснувшись выражению его лица. — Не думаю, что смогу вынести это.
— Что именно?
— То, что ты умрешь и оставишь меня одну!
— Оставлю? — удивился он.
— Да. Когда-нибудь. Не знаю когда. И не знаю, как именно. Но это обязательно произойдет. И вряд ли я смогу это вынести. Вчера ночью ты перестал дышать. Вернее, я так подумала.
Коннор уставился на нее. Сидда Уокер была тонкой натурой. Он понимал это. И любил.
— Господи, Сидда, я совершенно здоров. И вовсе не переставал дышать. Просто спал. Вспомни, как крепко я сплю.
Сидда повернулась к нему:
— Прошлой ночью я проснулась в полном убеждении, что ты умер.
Он погладил ее по щеке. Она отвернулась, упорно рассматривая свои стиснутые кулаки.
— Я просто не смогу еще раз пережить то, что пережила вчера. Не хочу, чтобы меня бросили.
— Что все это значит, Сидда?
Коннор откинул одеяло и встал с постели. Высокий и гибкий, он еще не отошел от сна, и пахло от него хлопком и мечтами. В свои сорок пять Коннор был строен и подтянут.
Хьюэлин дружелюбно постукивала хвостиком по деревянному полу. Коннор нагнулся, погладил собаку и, опустившись на колени перед Сиддой, взял ее руки в свои.
— Сидда, ни для кого не секрет, что я когда-нибудь умру. И ты тоже. Тут нет ничего необычного, Душистый Горошек.
Сидда вздохнула:
— А для меня это новость.
— Ты боишься. Верно?
Сидда молча кивнула.
— Это из-за истории с твоей матерью?
— Нет. Никакого отношения к моей матери.
— Знаешь, — продолжал он, — мне придется смириться с мыслью, что в один прекрасный день ты тоже сыграешь в ящик. То есть вполне можешь умереть прежде меня. И это я останусь один.
— Нет, все будет не так.
Коннор поднялся, снял со спинки кресла-качалки зеленый фланелевый халат и закутался. Сидда следила глазами за каждым его движением.