«Ф-фран… ти…» — слышит Хан голос друга. Он поднимает голову от заснеженного бетона. Русые волосы Тереша, забрызганные кровью, треплются по ветру. Непонятного цвета глаза слезятся от вьюги. Гойко поднимается на одно колено. Пистолет дрожит в его руке, когда он засыпает порох в дуло. Из внутреннего кармана пальто выкатываются кассеты с боеприпасами, но Тереш не может найти их в луже кровавого снега. Раненая рука не справляется с тонкой работой перезарядки. Всё рассыпается.
Три фигуры в длинных пальто приближаются вдоль перрона. Сгорбившись, опасливо, как шакалы. Тереш падает на спину, пытается отползти. Кровавый след тащится по снегу за его пальто, как за мокрой тряпкой. Пистолет и боеприпасы остаются в дымящейся луже перед Ханом. Трое агентов пробегают мимо Хана; фалды пальто развеваются, будто крылья. Следователь падает на колени. Он замахивается рукой, держащей пистолет. Оцепенев, Хан смотрит, как дергается голова Тереша, когда ангел смерти бьет его по лицу.
И никто не замечает, как Йеспер тянется к луже. Сам не зная зачем, он прячет оружие друга за пазуху. Как будто на память.
Зиги вылетает из калитки. Двое мальчиков выкидывают его за руки и за ноги, как мешок с картошкой. Он приземляется посреди пригородной улицы. Рядом в темноте белеет штакетная изгородь. Мальчики уходят, оставив калитку приоткрытой. Перед тем, как дверь дома захлопывается, изнутри доносится музыка. Вечеринка идет своим ходом. А потом всё смолкает.
Сверкают снежинки. Зимняя ночь морозная и ясная, как обычно в Катле; Зиги замертво лежит на спине под звездным небом. Тело не подчиняется его воле. Всё еще голый по пояс, он ворочается в снегу. Любимый, обреченный мир кружится вокруг. В огромных, как колеса, зрачках его черных глаз сияют похожие на журавлей уличные фонари. Зиги смеется, собаки во дворе поднимают лай. За ними начинают лаять псы по всей округе.
— Славный зверь, — шепчет цитоплазма, — коммунизм любит тебя. Поднимайся, вернись и залей кровью весь этот дом!
Зиги набирает в горсть холодного снега и обтирает лицо. Снег превращается в клюквенный кисель у него на переносице. Он прижимает снежок к распухающему глазу. Темно, в заложенных ушах глухо отдается собачий лай.
— Брось его в окно! Скажи им, что они буржуи!
— Они не поймут! — огрызается Зиги. — Они не знают, что такое буржуазия! Ты что, не понял — это их больше не оскорбляет! Они не знают, что это такое!
— Не знают, что такое «буржуазия»? Как это понимать?
— Так и понимать, — стонет Зиги и бьет кулаком по снегу. — Для них это просто старинное слово, может, даже романтичное. Как «баталия» или «будуар»… — Он пытается приподняться на локтях, но падает без сил. Из сада доносится скрип снега под чьими-то подошвами.
— Они идут тебя убить! Беги, зверь!
— Тихо! — шепчет Зиги.
Вдруг все собаки разом замолкают. Где-то рядом шелестит ткань легкого пальто. Ноздри наполняет запах зимы — такой сладкий, что страшно дышать. Затаив дыхание, он слушает, как в темноте поскрипывает снег. Он знает, что это за шаги. Это шаги погибели. Это погубит его — как погубило Ильмараа. Там тысячу пятьсот лет назад канула в небытие изначальная цивилизация — исчезла из истории вместе со своими колоннами и древними струнными инструментами. До сих пор никто так и не знает точно, откуда взялись эти народы. Все эти люди. Скрипит, открываясь, калитка. Этот звук — как воспоминание, которое стирается прямо сейчас, пока это происходит. Зиги не понимает, что это за жуткое чувство. Должно быть, это от самарского амфа. Он не может больше терпеть и выдыхает. Из разбитого рта вырывается серебристый пар.
Погибель стоит над ним и дышит.
Двадцать один год спустя энтропонавт идет по пустым коридорам больницы в Неменги-Ууле. Две освежеванные козлиные ляжки, висящие у него за спиной, капают кровью на линолеум, в каждой руке у него по канистре с мазутом. Мужчина ногой распахивает двери. Он поднимается по пожарной лестнице к большой стальной двери. Там он, наконец, останавливается и ставит канистры. Мазут гудит внутри.
Энтропонавт вытаскивает из рюкзака плоскогубцы, будто меч из ножен. Раздается скрежет железа. Голос металла разносится по лестничной клетке опустевшей больницы. Он летит обратно сквозь глубокую Серость, сквозь заброшенный панельный поселок-призрак, несется над трассой, над мазутной колонкой, над перекрестком. По кровавой дорожке обратно к костру. И дальше в темноту леса, в музей естественной истории, где на рогах самцов прорастает плесень, а из ноздрей козлят больше не поднимается пар. Они еще дышат, но уже не кислородом, а чистой Серостью.