Когда мы достигли Капитолийского холма, я сошел с колесницы и выполнил церемонию, которую требует от победителя обычай, но которая для меня лично была крайне утомительна: я смиренно, на коленях поднялся по ступеням храма Юпитера. С двух сторон меня поддерживали молодой Помпей и Силан. Согласно тому же обычаю, в это время полагалось отвести в сторону пленных вражеских вождей и умертвить их в темнице, пристроенной к храму. Это было пережитком древнего ритуала, когда в благодарность за победу приносились человеческие жертвы. Я решил пренебречь этим обычаем из политических соображений: я хотел оставить этих пленников в Риме, чтобы показать пример милосердия тем британским вождям, которые все еще стойко держались против нас. Сами они приносят в жертву военнопленных, но раз мы намеревались цивилизовать их остров, было просто нелепо ознаменовывать это актом примитивного варварства. Надо назначить этим вождям и их семьям небольшое содержание из общественных средств и всячески поощрять их романизацию, чтобы впоследствии, когда мы начнем формировать британские вспомогательные войска, командующие ими офицеры были способны дружественно поддержать наши воинские силы.
Хотя я не принес в жертву Юпитеру британских вождей, я не забыл отдать ему в дар белых быков и часть добычи (лучшие золотые украшения из дворца Цимбелина), а также положить на колени священного изображения лавровую корону, сняв ее с головы. Затем коллегия жрецов Юпитера пригласила меня, моих спутников и Мессалину на публичный пир, а солдаты и офицеры разошлись в разные стороны, приглашенные горожанами. Дому, который не почтил своим присутствием ни один герой триумфа, поистине не повезло. Накануне я узнал из неофициальных источников, что Двадцатый полк намеревается устроить пьяный дебош, вроде того, который он устроил во время триумфа Калигулы, что они хотят напасть на улицу ювелиров и, если двери домов окажутся заперты, они подожгут их или пустят в ход тараны. Сперва я думал поставить там заслон из бригады ночных сторожей, но это привело бы к кровопролитию, поэтому, поразмыслив, я принял другое, лучшее решение: наполнить фляги всех солдат даровым вином, чтобы они выпили за мое здоровье. Наполнили их перед началом шествия, но я приказал не пить, пока трубы не возвестят, что я принес, как положено, жертвы богам. Вино было первоклассное, но то, что налили во фляжки Двадцатого, как следует приправили маком. «Львы» выпили за мое здоровье и уснули таким крепким сном, что проснулись, когда триумф давно окончился; один из солдат, должен с прискорбием сказать, так и не проснулся. Но зато в тот день в городе не было никаких серьезных беспорядков.
Вечером меня провожала домой во дворец длинная факельная процессия и ансамбль флейтистов, за которыми следовала толпа поющих и славящих меня горожан. Я смертельно устал и, смыв с себя краску, тут же лег в постель, но празднество продолжалось всю ночь и уснуть я так и не смог. В полночь я поднялся и, взяв с собой только Нарцисса и Палланта, вышел на улицу. На мне была простая белая тога – наряд горожанина-простолюдина. Мне хотелось узнать, что на самом деле думают обо мне римляне. Мы смешались с толпой. Ступени храма Кастора и Поллукса были усеяны группами людей, отдыхающих и болтающих между собой, и мы нашли среди них местечко. Все обращались друг к другу без излишних церемоний. Я радовался, что свобода речи наконец вернулась в Рим после того, как ее столько лет подавляли при Тиберии и Калигуле, хотя далеко не все из того, что я услышал, доставило мне удовольствие. Все сходились во мнении, что триумф был хорош, но стал бы еще лучше, если бы я роздал деньги горожанам, а не только солдатам, и увеличил паек зерна. (В ту зиму опять не хватало зерна, но не по моей вине.) Мне очень хотелось услышать, что скажет покрытый шрамами капитан Четырнадцатого полка, сидевший неподалеку рядом с братом, которого он, как оказалось, не видел шестнадцать лет. Сперва капитан не хотел рассказывать о битве, хотя брат настойчиво расспрашивал его, и рассуждал о Британии, лишь как о месте расквартирования войск. Он рассчитывал, если ему повезет, разжиться неплохими трофеями и надеялся, выйдя в отставку, попасть в сословие всадников; за последние десять лет он скопил кучу денег, продавая освобождение от нарядов солдатам своей роты, к тому же «на Рейне не столько возможностей потратить деньги, как здесь, в Риме». Но под конец он все же сказал:
– Откровенно говоря, мы, офицеры Четырнадцатого полка, не очень высокого мнения о Брентвудском сражении. Из-за императора нам все досталось слишком легко. Умный человек, наш император, один из великих стратегов. Все вычитывает из книг. Эти веревки, к примеру, – типично военная хитрость. И та огромная птица, что хлопала крыльями и так страшно кричала. И верблюды, перепугавшие лошадей своей вонью. Первоклассный стратег, знает все уловки. Но стратег для меня не солдат. Старина Авл Плавтий пошел бы штурмом на центральный форт, не важно, чем это кончится. Старина Авл – солдат. Он бы устроил хороший кровавый бой, если бы ему не помешали. Нам, офицерам Четырнадцатого, больше по душе кровавый бой, чем хитрые стратегические фокусы. Мы для этого и существуем – для кровавых сражений, а если и несем тяжелые потери, что ж, такова судьба солдата, зато те, кто остался в живых, продвигаются по службе. А на этот раз в Четырнадцатом не было ни одного производства в чин. Убили пару капралов, и все. Нет, император сделал битву слишком легкой. Мне-то еще повезло: я со своим головным взводом прорвался в середину колесниц, убил кучу британцев и получил вот эту цепь, так что мне лично не на что жаловаться. Но если говорить за весь полк, это сражение ни в какое сравнение не идет с теми двумя, что были до приезда императора: Мидвейская битва была битва что надо, с этим не поспоришь.
Его прервал дребезжащий старушечий голос:
– Все оно так, капитан, ты – человек храбрый, и мы все гордимся тобой, и, само собой, большое тебе спасибо, но что до меня, так мои двое парней служат во Втором, и хоть мне жаль, что они не получили на сегодня увольнительную, я благодарю богов за то, что они живы. А вот если бы твой генерал Авл смог поступить по-своему, они лежали бы сейчас на Брентвудском холме добычей для ворон.
К ней присоединился старик француз.
– Что до меня, капитан, мне не важно, как выиграли сражение, лишь бы оно было выиграно. Я слышал сегодня вечером, как двое офицеров вроде тебя обсуждали эту битву. Один из них сказал: «Хороший пример стратегии, умно, ничего не скажешь, по мне, даже слишком умно, попахивает лампой». А я вот что спрашиваю: одержал император победу, да еще какую, или нет? Одержал. И да здравствует император!
Но капитан сказал:
– »Попахивает лампой», сказали они? Точнее не скажешь. Стратегическая победа, но попахивает лампой. Император слишком умен, чтобы считаться хорошим солдатом. Что до меня, я благодарю богов, что не прочитал в жизни ни одной книги.
Когда мы уже шли домой, я сказал, запинаясь, Нарциссу:
– Ты ведь не согласен с этим капитаном, да, Нарцисс?
– Нет, цезарь, – отозвался Нарцисс, – а ты? Но я считаю, говорил он как человек храбрый и честный, и поскольку он всего лишь ротный, ты скорее должен быть доволен его словами. Нам ни к чему ротные капитаны, которые слишком много думают и слишком много знают. И ведь, согласись, он не принижал твоих заслуг и воздал тебе должное за победу.
Но я сказал ворчливо:
– Я для них или полный идиот, или слишком большой умник.
Триумф продолжался три дня. На второй день представления шли одновременно в цирке и амфитеатре. В цирке показывали гонки колесниц (десять заездов), атлетические состязания, схватки между пленными британцами и медведями, а также танец с мечами, который исполняли мальчики из Малой Азии. В амфитеатре вторично разыграли живые картины, представляющие осаду и разграбление Колчестера и сдачу в плен вражеских вождей, затем была битва между катувеллавнами и триновантами, по три сотни человек с каждой стороны, в которой участвовала не только пехота, но и колесницы. Победили катувеллавны. Утром третьего дня снова были гонки колесниц и бой между катувеллавнами, вооруженными палашами, и нумидийскими копьеносцами, захваченными в плен Гетой год назад. Катувеллавны легко выиграли бой. Последнее представление было дано в цирке – пьесы, интерлюдии и акробатические танцы. Мнестер превзошел самого себя; зрители заставили его исполнить триумфальный танец из «Ореста и Пилада» – он играл Пилада – три раза подряд. На четвертый вызов Мнестер не вышел. Он выглянул из-за занавеса и игриво сказал: «Не могу выйти, уважаемые, мы с Орестом уже в постели».