В полиции у коллежского советника Ванзарова сложилась репутация везунчика. Ему доставались самые тяжелые, самые запутанные и гиблые дела, от которых, как могли, открещивались другие чиновники. А он впрягался и рыл, как бур, пока виновный не оказывался за решеткой. Он не боялся крови, грязи и долгих, утомительных розысков. Родиона Георгиевича подстегивала любовь к ловле преступников, которая не успела остыть за пять лет службы в столичном сыске. Он любил слово «сыщик» и был уверен, что победит любого противника.
Но сейчас Ванзаров почувствовал сомнение. Ему вдруг показалось, что он столкнулся с чем-то, на что у него не хватит сил. Глядя на скрюченное тело, опытный сыщик вдруг осознал, что… боится! Не трупа, а того, чем может закончиться расследование. Интуиция выдала сигнал тревоги. Ванзаров не мог объяснить, откуда взялся этот пронизывающий страх. Как будто за спиной поднялись тени забытых демонов!
А между тем пристав уже толкал к нему господина без шапки, зябко кутающегося в незастегнутую бобровую шубу и изрыгающего обильные проклятия.
Родион Георгиевич позволил себе пять секунд молчания, чтобы получить первое впечатление от подозреваемого: невысокий мужчина, глубокая залысина, редкие курчавые волосы помечены сединой, всклоченная борода. Обширная синева разошлась под глазами. И это — профессор?! Нет, скорее запойный комик провинциальных театров.
— Как вы смеете, болваны, остолопы, вытаскивать больного человека на мороз, мерзавцы! — прохрипел господин простуженным голосом. — Надо, господа, дело делать, а не произволом заниматься!
— Если не ошибаюсь, доктор Серебряков? — вежливо спросил сыщик.
— Профессор! Вы что за субъект, позвольте спросить?
— Ванзаров, сыскная полиция, — Родион Георгиевич прикоснулся к котелку.
— Какое хамство! Я болен и требую меня немедленно отпустить. Я буду жаловаться вашему начальству! — профессор плотнее запахнул шубу. Он стоял на снегу в тапках на босу ногу, укрывая шубой ночную пижаму. Пристав Щипачев выполнил приказ слишком буквально.
— Маленькая формальность! — проговорил Ванзаров исключительно вежливым тоном и приподнял край простыни. — Извольте взглянуть… Это вы убили даму?
Разозленный господин повел себя совершенно неожиданно. Он замер с выпученными глазами и открытым ртом и тут же, схватившись за нечесаные остатки шевелюры, истошно завопил:
— О владыка сущего! О Сома милостивый! За что?! Машенька!
Профессор выглядел подавленным. Ванзаров пожалел больного старика и не повез его в участок на допрос. Серебряков, размазывая замерзающие слезы и всхлипывая, безвольно поплелся в дом. Его голые пятки глубоко проваливались в снег, но, кажется, он не замечал холода.
Из прихожей профессор направил сыщика прямо в свой кабинет. Все стены полутемной комнаты с плотными зелеными шторами на окнах до самого потолка закрывали стеллажи с книгами. Тускло блестело потертое золото корешков. Судя по названиям, которые Ванзаров успел разобрать, профессор собрал отличную библиотеку по мифологии и магии. В воздухе явственно ощущался какой-то необычный запах.
Кафельная печь совершенно не грела. Родион Георгиевич пожалел, что снял пальто.
Профессор укутался в шотландский плед и уселся в жесткое, скрипучее кресло. Прямо над его головой висела репродукция с гравюры Рембрандта: доктор Фауст вызывает светящийся шар с магическими письменами.
Под светом настольной лампы с широким абажуром Серебряков смотрел на сыщика как зверек, загнанный в угол. Он перестал рыдать, но часто и тяжело дышал.
— Что вам еще надо?! — злобно проговорил профессор, даже не предложив гостю сесть.
— У вас инфлюэнца? — с сожалением спросил сыщик.
— Нет, мой организм… прошу вас, ближе к делу! Вы, кажется, спросили, не я ли убил Машеньку? Так вот вам мой ответ на все ваши мерзкие вопросы: нет и еще трижды — нет! А теперь — убирайтесь!
Ванзаров простил хамство, сохраняя исключительный дипломатизм.
— Позвольте узнать фамилию… Марии? — спросил он.
— Ланге.
— Кем она вам приходится?
— Хорошая знакомая.
— Вы женаты?
— Нет, я никогда не был женат. Я не считал возможным перейти мост, который отделяет любовницу от жены. Можно считать… она была моя ученица. И помощница.
— Что-то вроде секретаря? — уточнил Ванзаров.
— Она была единомышленником и… другом. — Серебряков вновь всхлипнул. — У нее тяжелая судьба. И я считал своим долгом всегда помогать ей, чем только мог. Впрочем, это теперь уже не важно.
— Как давно вы с ней знакомы? — продолжил сыщик.
— Не помню… может быть, год, два, какая разница!
— А где познакомились?
— На моих лекциях, естественно!
— Прошу прощения, не успеваю следить за новинками науки: то, знаете, труп найдут, то ограбят кого-нибудь. Столько работы! А что вы читаете? — пригладив усы, Ванзаров изобразил глубокий интерес.
— Историю религий, — неприязненно ответил профессор.
— О! Вы популярный богослов?
Профессор взорвался.
— Вон! Немедленно вон! — заорал он.
Взрыв негодования быстро исчерпал его силы. Серебряков задохнулся и закашлялся.
— Вам подать воды? — спокойно спросил Ванзаров.
— Вы, полицейские, лезете с грязными лапами в душу человека, у которого погиб близкий друг! — прохрипел красный от негодования Серебряков.
— Прошу прощения… — начал Родион Георгиевич.
— Не надо! — резко оборвал профессор. — Не притворяйтесь дураком, Ванзаров! Выпускник Петербургского университета не имеет морального права так низко опускаться!
Сыщик не мог вспомнить другого случая, когда бы он растерялся на допросе. Но этому маленькому, полуживому человечку удалось привести его в замешательство.
— Откуда вы знаете…
— Сколько бы лет ни прошло, педагогу не забыть подающего такие надежды студента юридического факультета! На вас молились все преподаватели! И чем вы кончили? Сыскной полицией! Какой позор! — профессор злобно фыркнул.
Ванзарову потребовалось все самообладание. Ну, конечно! Как он мог запамятовать. Лекции тогда еще доцента Серебрякова не были столь популярны, как чтения Менделеева, Бутлерова и Фаворского, но определенную известность в студенческих кругах он имел. Правда, за это время бывший доцент здорово изменился.
— Ах да! Вы преподавали на химическом факультете! — воскликнул Ванзаров. — Вместо скучных формул — зажигательные идеи о всеобщем братстве, равенстве и свободе. Прошу прощения, если перепутал порядок слов, в полиции несколько тупеешь!
Родион Георгиевич никогда не прощал обиды. И на удар отвечал ударом. Серебряков сел в кресле поудобнее и уперся руками в стол.
— Вы слуга империи, вам меня не понять. Задавайте вопросы и уходите.
— А если я очень хочу понять вас, профессор?
— Вы? Не смешите! Разве может жалкий обыватель понять великий замысел Фауста! Его мечту! И жертвы, которые он принес ради нее!
— И даже Марию Ланге?
— Нет! Нет! Нет! — из последних сил просипел профессор.
— Тогда, будьте добры, домашний адрес барышни Ланге.
— Я не знаю ее адреса! Мне этого было не нужно! Она приходила ко мне сама, когда хотела, мы беседовали, обсуждали… — Серебряков оборвал себя на полуслове.
— Когда Ланге приходила последний раз? — сдержанно спросил сыщик.
— Не помню. Кажется, третьего дня… — профессор поерзал в кресле.
— А вчера вечером?
— Меня не было дома.
— Где вы проводили вечер?
— Преподаватели Бестужевских курсов пригласили меня на праздничный бал. Я не мог отказаться. Вернулся довольно поздно. И лег спать. А утром проснулся от страшного грохота, устроенного вашим жандармом.
— Бестужевские… это здесь, недалеко, на Васильевском? — как бы вспоминая, проговорил Ванзаров.
— Да, на Десятой линии. Меня видели сотни людей! Коллеги поднимали тост в мою честь. Я не возвращался ночью в маске, чтобы… — профессор подавил рвавшийся всхлип.