Сомнение закралось мне в душу: зачем тратить время, рассказывая о былых радостях, когда мне так много надо написать важного и так мало времени у меня остается? Но вот уже шестой год сентябрь проходит без ярмарки, и мне, все яснее становится, что я никогда больше не увижу подобных дней и что Севенны утратят даже воспоминание о них, если только не погибнут преследователи дорогого нашего малого края. Вот и рассеиваются сомнения: не зря я трачу слова, когда хочу запечатлеть следы счастливого прошлого, — как видно, меня вдохновил на это всевышний.
Мы с Финеттой прошли через двор, где когда-то привязывали по три — по четыре мула к одному кольцу — так много съезжалось к нам гостей, что для и к мулов и лошадей не хватало места в конюшнях. У порога сушила мы остановились.
— Они, верно, не поджигали сушило.
— Поджигали, Финетта, да ведь огонь для него не страшен.
Солнце высоко стояло в небе, заливая своим светом долину Люэка. Не скоро оно спрячется за гору Кудулу, думал я, ему еще надо пройти долгий путь, такой же, какой оно совершило с того мгновения, как поднялось из-за вершины Диеса.
— Ну, пора мне домой.
— Еще успеешь. Погоди!
Финетта указала на солнышко.
— Ему-то легко будет под гору спускаться, а мне ведь в гору идти.
Прощаясь, мы всегда говорили о солнце, о погоде, об обратной дороге, но в этот раз Финетта все мешкала, не уходила, поглядывала на небо, вытирая по привычке руки передником. Мимо нас проносились ласточки, и Финетта сказала, что суетятся они, верно, к дождю, а я заметил, что они больше не хотят жить во всегдашнем своем гнезде над оконцем сушила, которое мой прадед некогда укрепил, прибив под ним дощечку. Финетта, конечно, могла бы добавить, какая это нехорошая примета, но она ничего не сказала. А я про себя думал, что птицы первыми почуяли смерть, так же как пчелы, избегающие теперь кудрявую липу казненного Писца.
Некоторое время смотрели мы на ласточек, стоя в тени у сушила. Потом Финетта вздохнула и спросила, не хочу ли я что-нибудь передать своей матушке.
— Финетта, мне надо сказать тебе кое-что важное.
И тогда я впервые увидел, какие у нее глаза. Да, да я не Знал, что они такие голубые и такие огромные. Ведь не в обычае у людей смотреть друг другу в глаза: так делают лишь в пылу ссоры, бросая вызов противнику. Чужие глаза, что чужая дверь, — зря перед ней не останавливайся. А я вот остановился, заглянул в глаза Финетты и, раскинув руки, в испуге ухватился за дверной косяк, — как бы не втянула меня рта голубизна. Удивительный страх нагнали на меня глаза Финетты. Цвет у них серовато-голубой, какой часто бывает у жителей нашего края, но они показались мне просто огромными. Даже странно, что такие большие глаза могут быть у такой крохотулечки, — ведь она такая маленькая, что однажды, когда мы, переправившись вброд через речку, обсыхали на травке, шалунья взяла и засунула обе свои ножки в мой деревянный башмак.
Итак, мы смотрели в глаза друг другу, и, чтобы мне лучше было смотреть, я склонил голову к плечу и увидел, как в зеркале, что и она точно так же склонила головку. Как зачарованные, замерли мы, исчез весь мир, — были только глаза Финетты: не видел я больше ни ласточек, ни развалин, ни жаркого августовского солнца, — были только ее глаза, и я утонул в их беспредельной голубизне.
— Присядь, Финетта… Нам надо поговорить…
Как трудно было оторвать взгляд от этих глаз, даже сердце защемило. Мы сели на гранитный приступок у двери.
И тут я открылся ей, что мне дано повеление доверить тайнику, оказавшемуся в этих старых камнях, повесть о жизни своей, а затем уйти в горы и отдать саму жизнь делу господню, и точно так же по воле всевышнего я должен посвятить в свою тайну лишь ее одну.
Мы поднялись по лестнице, отворили низкую дверь. Осторожно ступая по решеткам, истершимся за многие годы, прокопченным в дыму костров, мы подошли к стене, и я показал Финетте тайник. Она засыпала меня вопросами и наконец поверила, что ежели кто и захотел бы достать оттуда мои рукописания, то сделать это мог бы лишь одним способом: разобрав сушило камень за камнем.
— Каждый листок, вверенный мною этим камням, подобен дню человеческой жизни, канувшему в вечность с наступлением ночи. Можно возвратиться я нему мыслями, можно раскаяться в деяниях, совершенных в тот день, но изменить их невозможно. Так и с нами будет, Финетта!