А куда подевался Винцек Рык, фигурка из паноптикума, которую я встречал на мосту через Лабу больше двадцати пяти лет кряду, сын богача пана Рыка, владельца недвижимости и главы пивоварни, у которого Винцек родился уже таким, каким и остался навсегда. Как рассказывал мне наш мельник, он ходил с ними в школу только до третьего класса, а потом его воспитывали няня, маменька и тетушка на вилле близ Лабы. Еще и в третьем классе для Винцека три плюс пять равнялось двенадцати, и хотя его пороли розгами, в чем по очереди с превеликим удовольствием участвовали и его одноклассники, три плюс пять во веки веков равнялось для него двенадцати. И вот этот Винцек в своей красивой матроске приезжал из Залабья в город, где у него была квартира в доме, на первом этаже которого находилась пивная "У Вейводы", ее владелец готовил суп из требухи забитых коз, из их же мяса он делал колбасу и даже сосиски... Там-то на втором этаже и жил Винцек со своей маменькой и тетушкой, это был робкий мальчик, который любил, приоткрыв занавеску, смотреть на оживленную улицу, он замечал все и ничего не упускал из виду до тех пор, пока ребята не переходили на противоположный тротуар и не принимались грозить ему кулаком. И Винцек прятался, только занавеска подрагивала, после чего, вновь отдернув занавеску, продолжал смотреть на оживленную главную улицу городка... А потом я встречал Винцека уже взрослым, и он всякий раз был одет не по последней моде, а по старой австрийской, на нем вечно были жилет с цепочкой, короткий сюртук и небрежно сдвинутая набок шляпа, летом соломенная; с неуверенной виноватой улыбкой он шел за "Народной политикой", которую получал "У Галлов", а его одноклассники, тоже уже ставшие взрослыми, стояли на углу площади и громко, чтобы Винцек слышал, говорили: "Вот он!" Затем, шагая рядом с Винцеком, они спрашивали его: "Ты куда?" И к Винцеку возвращался прежний страх, что эти бывшие соученики опять уложат его на скамью, всыплют розог и вновь спросят: "Сколько будет пять плюс восемь?" Потому-то разодетый Винцек ступал так неуверенно, и эта его дорога длиной в какой-нибудь квартал до площади, а потом по площади еще квартал до заведения пана Галла, был для Винцека серьезнейшим испытанием в жизни, и, преодолевая ее, медленно, как будто завоевывая этот городок, он на каждом шагу останавливался и поднимал голову -- и точно, одноклассники стояли там и подавали друг другу условные знаки: вот он! После чего Винцек делал глубокий вдох и, нарядный, с лицом, озаренным счастьем, шагал дальше, мужественно подвергая свою жизнь риску небытия, потому что его прежние соученики всегда шли бок о бок с ним, неустанно шепча ему: "Ты куда?" Однако самые большие приключения выпадали Винцеку с весны до осени, пока он жил в Залабье, в этой своей таинственной вилле, которая выглядела так, как если бы находилась в Зальцбурге -- с башенками, резными балками и изысканными верандами. Винцек всякий раз по два часа одевался, потом шел по узкой тропинке вдоль Лабы и в конце концов достигал моста, и по мере того, как мост перед ним сужался, сжимался и Винцек, он едва переводил дух, воображая, будто его одноклассники, переодетые случайными прохожими, сбросят его в Лабу, убьют... Однако Винцек был полон решимости идти за "Народной политикой" в заведение пана Галла, что находилось на площади за тем мостом, где ему всякий раз мерещились одноклассники, которые травили его, принуждая броситься в реку, и хором кричали: "Ты куда?" А на обратном пути Винцек переживал на этом мосту тот же ужас, представляя, как одноклассники бросают его через перила в холодную воду... Куда-то подевался этот Винцичек, верхом достижений которого было читать всю вторую половину дня и весь вечер "Народную политику"? Умерла его маменька, и он колотил палкой свою несчастную тетушку, не в силах понять, что наступили новые времена и что ту газету, которую он так любил читать, перестали выпускать, поэтому он больше не покупал газет, тем более что уже не только не выходила "Народная политика", но не выходили к газетному киоску и его бывшие, нынче безработные, соученики. Так что Винцек осиротел и тронулся умом, и его отправили в лечебницу в Рождяловицах, уже не разодетым в пух и прах, потому что у Винцека, с тех пор как он перестал читать "Народную политику", больше не было причин одеваться по два часа; вот так, в больничной одежде, он и умер. Ах, куда подевалась его улыбчивая и трепетная душа?
И куда делся Оскарек Регер, которого я встречал на мосту через реку в неизменном долгополом еврейском сюртуке, он всегда спешил и отфыркивался, и в руках у него непременно было зеркальце -- не затем, чтобы смотреть на свое изрытое оспой, словно до крови исцарапанное лицо, но чтобы видеть, что делается позади и не тянется ли к нему чья-нибудь рука. И он, когда бы я с ним ни столкнулся, говорил мне, как и каждому встречному: "Надо пять минут быть умным!" Куда подевался этот Оскарек, который жил в старом барочном доме и в хорошую погоду там, где луг спускался к затонам Лабы, снимал свои сверкающие сапоги, закатывал штанины и стоял в воде, заложив руки за спину и думая о том, что надо всего пять минут быть умным, чтобы у тебя были миллионы, миллионы и миллионы... Оскарек из еврейской семьи Регеров, торговавших кожей и державших на главной площади лавочку, полнившую площадь запахами гниющих шкур... этот самый Оскарек, бывало, стоял у одной из колонн галереи, обрамлявшей площадь, потирая руки и щелкая пальцами, и знай себе твердил: "Миллионы, миллионы, миллионы... да только -- надо пять минут быть умным!" О нем поговаривали, что когда-то он знал пять языков, побывал аж в Америке, а свихнулся именно оттого, что не смог пять минут быть умным. Нам же, детям, он был интересен, во-первых, из-за этого его зеркальца, без которого он на городские улицы не выходил, а главное, из-за того, что, получив деньги, он покупал у трактирщика Вейводы пятьдесят сосисок и, отбросив прочь свое зеркало, там, у барочного здания с черной крышей близ Лабы, где тянулась длинная и высокая стена, за которой находилась роскошная вилла Винцека Рыка... так вот, там Оскарек Регер съедал свои пятьдесят сосисок -- без хлеба, после чего его одолевала жажда, и Кршесалек раскручивал гигантское чугунное колесо колонки, а Оскарек, согнувшись, пил одну за другой поллитровые кружки воды, так он выпивал литров десять, и все ему было мало... Мальчишек это поражало! А потом, когда пришли немцы, им через какое-то время Оскарек Регер помешал, не потому что сумасшедший, а потому что еврей, так что вместе с остальными нимбуркскими евреями и Оскарек Регер погиб в газовой камере где-то в Польше -- Оскарек, который хорошо знал, зачем ему это круглое зеркальце заднего вида, он уже тогда предчувствовал, что чья-то чужая рука схватит его и станет трясти, как кролика... Поговаривали, что, когда Оскарека заталкивали в вагон, он все так же глядел в зеркальце, но зеркальце разбили прикладом, и Оскарек понял, что без этого зеркальца он пропал... Куда-то подевался Оскарек Регер?
А куда исчезла та великанша, женщина, выглядевшая, как переодетый мужчина, которая приходила в городок пророчествовать, что время вот-вот остановится, и не только в этом городке, что пробил час великих последних битв и что явится Иисус и станет судить людей пред вечным престолом самого Господа? Где эта женщина, выглядевшая, как переодетый мужчина, которая приходила всегда с огромным знаменем, будто шествуя во главе неисчислимого невидимого войска, и размахивала этим знаменем как провозвестница погружения народов и всего человечества во тьму, женщина, которой боялись даже в немецкой комендатуре, что располагалась напротив суда в здании, на фасаде которого было начертано "Здоровье входит через окна, а добрая воля -- через двери", и там, в этом четырехэтажном доме, были солдаты и немецкие чиновники, а эта гигантская женщина, выглядевшая точь-в-точь как переодетый мужчина, во времена протектората приходила даже сюда -- со своим знаменем на длинном древке, и, когда окна открывались, она восклицала: "Выходите, воины, выходите, наемники, разгорелась последняя битва, последняя битва уже у вашего порога!"... Куда сгинула эта великанша со своим знаменем, реявшим при ходьбе, но укрывавшим ее целиком, как только она останавливалась, куда-то подевалась эта женщина?