Но все же душа батюшки стремилась больше к о. Александру, как бы чувствуя всю ту важную духовную пользу, которую он от него должен был получить.
В это время у о. Александра не было келейника, и он, встретив однажды Гавриила, попросил его помочь прибрать келию; потом стал часто звать к себе помочь ему то в том, то в другом деле; наконец, переговорив с настоятелем, о. Александр захотел взять его себе в келейники. О. Александр жил против о. Тихона. Однажды, встретив о. Тихона, о. Александр просто сказал ему:
— Я у тебя ученика хочу отнять.
На что тот благодушно с поклоном ответил:
— Ну что же? Бери, пожалуйста, пусть он тебе послужит.
“Так меня из полы в полу и передали. Был я в послушании у о. Тихона 3 с половиной года, 7 лет — у о. Александра, а потом перешел к епископу Феофану Затворнику[66]: и он очень добре устроил меня”.
Батюшка с любовью стал ходить к старцу, исполняя у него свое новое послушание, помогать ему, в чем мог. Он благоговел перед ним и чувствовал от общения с ним великую душевную пользу. Но вдруг помыслы стали мучить его: как это он, занимая уже ответственное место в монастыре старшего в живописной, несет такое послушание келейное у старца, и он с полной искренностью и простотой открылся в этом старцу, который сказал ему на это:
— Если не хочешь, не ходи.
Батюшка отвечал на это:
— Я не могу к вам не ходить, потому что чувствую от того великую пользу для души, только помолитесь, чтобы помысел этот меня не мучил!
Старец дотронулся слегка до его головы и этим прикосновением как бы изгнал мучивший ученика помысел.
И он продолжал ходить к старцу, все больше и больше проникаясь тем духом, которым горел о. Александр.
“Великий это был старец, — с умилением вспоминает о нем о. Герман. — Молитвенник, делатель молитвы Иисусовой. Зайдешь к нему, бывало, благословение взять ко всенощной идти, а он сидит и весь погружен в молитву. Вернувшись от всенощной, зайдешь к нему опять, он все сидит на том же месте — и весь ушел в молитву.
— Ты разве в церковь не ходил? — спрашивает меня.
Он и не замечал, сколько прошло времени, а прошло 4 часа. И благоговел же я перед ним: бывало, принесу ему обед, поставлю на стол, а сам стану на колена у дверей. И пока старец кушает, говорю все хорошее и дурное про себя; а старец все молчит и молится, только спросит иногда:
— Ты что? Еще долго будешь так стоять?
— Батюшка, да разве я вам мешаю?
— Ты мне аппетиту придаешь. Когда я один, то того, что ты мне принес, мне на два дня хватит, а когда ты здесь, то я все съем, да еще попрошу.
А то скажет мне старец:
— Ты мне сегодня трапезу не носи, не надо.
А я пойду от старца, да думаю о нем и жалею его. Думаю: “Как же это? Старец мой трудится, устает, сколько поклонов кладет, и вдруг — без пищи!” И ослушаюсь старца, принесу ему обед и поставлю перед ним.
— Да как же это так? — скажет старец. — Ведь я тебе говорил, что не надо?
— Батюшка, простите, не мог утерпеть, простите, виноват, хуже медведя несмысленного.
— Как так?
— Да как же, батюшка, когда медведь-то приходил к старцу одному, и приходил в тот самый час, когда ему велит старец, а я-то, батюшка, когда не велите — и прихожу.
Улыбается старец. А иногда я и войти к нему не смею за благословением, так встану за дверью на коленочки и приложусь губами к дверной ручке, потом поклон земной сотворю, прося мысленно благословения у старца.
Я, молодой, был здоровый, сильный, и все хотелось мне побольше набирать правило молитвенное, побольше совершать, делать побольше, чтобы было куда силы девать. И вот приду, бывало, к своему старцу:
— Батюшка, благословите на поклоны: сколько класть, батюшка?
— Сколько? Да десяток положи один.
— Батюшка, да как же это? Мне так мало. А стану я на правило, кругом меня в келиях послушники, слышу, поклоны кладут: бух! бух! — и не пересчитаешь… По пятьсот, по шестьсот кладут.
— А ты клади десять.
Прошел год. Старец поклоны прибавил несколько, да и спрашивает:
— Ну, что?
— Батюшка, — говорю, — хорошо мне!
— Ну, а где же те, что по пятьсот, по шестьсот поклонов клали?
Начали считать: кто из монастыря ушел, кто с пути сбился, кто совсем молитву бросил. Так-то!
И вот при таком-то старце, казалось бы, можно было научиться всему, а я все в суете да в делах время проводил, и время шло незаметно. Все думал: “Старец здоровенький, долго еще проживет, успею еще научиться”, — да так день за днем лень свою заговаривал, а старец мой неожиданно умер. Я разохался — “ах, ах!” — а старца-то уже нет; так вот я и остался, как рак на мели, ничего от него не успел узнать”.
Вскоре батюшка был пострижен (25 июня 1889 г.) о. наместником Леонидом[67]. При пострижении назвали его Германом.
“Пострижение мое в рясофор было 29 ноября 1889 года[68] в Гефсиманском скиту. Нас было несколько человек; и постригал нас о. арх. Леонид. И вот когда после пострижения я подошел к нему, он спросил у меня, как обычно спрашивают монаха после пострижения:
— Как тебе имя, брате?
Я ответил:
— Герман.
А он говорит:
— Казанский.
Никогда не слыхал я про такого святого. И вот после пяти дней (пять дней после пострижения монахи должны проводить в церкви) я пошел к старцу моему о. Александру. Помню, я вхожу к нему, а он меня поздравляет и параман мне поправляет: он в сторону сбился. И спрашивает, как мне имя. Я ему снова говорю, что Германом меня назвали”. Некоторое время спустя неожиданно прислали заказ из Свияжского монастыря[69] на икону св. Германа Казанского[70]. О. Герман обрадовался и написал туда, прося прислать ему акафист и службу этому святому. Память св. Герману бывает недалеко от дня пострига, то есть от 29 ноября — 6 ноября.
Недолго жил он при старце, всего 7 лет. И вспоминает это время, как самую счастливую пору своей жизни. При жизни старца о. Герман дорожил каждым его словом, слагал все советы его в сердце своем, а по смерти его написал о нем свои воспоминания. Умилителен рассказ об этом самого о. Германа. По смирению своему он и не думал, что может что-либо записать, однако, понуждаемый любовию к памяти старца, он просто начал писать и, сам того не замечая, написал сразу, не отрываясь, б страниц.
“Пишу, — рассказывает о. Герман, — и сам удивляюсь. Смотрю — уже б листов написано. Боже мой! Да как же это я так написал? И опять пишу, и еще написал 20 страниц.
Переписал рясофорный послушник Мирон. Боже мой! Удивляюсь, как же это я так написал? Рядом со мной жил студент Духовной академии. Я отнес ему листки, спрашиваю:
— Можно прочесть?
— Можно, — говорит.
Боже мой! Сам удивляюсь, как это я так написал? Но я не решился бы их напечатать, если бы не преосвященный Феофан Вышенский. Когда я еще в Гефсиманском скиту жил, я о себе возомнил много, по гордости: и наставлял, и учил кое-кого, и даже старцем прикинулся; ко мне даже приходили за советом из братии, да и миряне тоже. Так вот я и писал тогда преосвященному Феофану о своих сомнениях. И он меня наставлял. Послал я ему и свои записки о старце моем, о. Александре, и он мне на это ответил, что советует напечатать, потому что скрыть это от могущих почерпнуть в них назидания было бы “небезгрешно”.
Вот я и задумал напечатать эти записки. Отдал я их моим духовным детям — ученые были среди них: академики, иеромонахи. Они все исправили, где нужно, запятые, точки расставили, оттого и вышло хорошо — “похоже на дело”. Только напечатали их, когда уже прошло 25 лет со смерти моего старца, а раньше нельзя было”[71].
Поступил он в Гефсиманский скит с 1868 года февраля 20–го дня, где был принят в число послушников. В 1870 году был приукажен; того же года, июня 25–го, пострижен был в рясофор. В 1877 году ноября 29–го дня пострижен в мантию с наречением Германом; 1880 года июля 5–го рукоположен во иеродиакона в Сергиевой Лавре митрополитом Макарием[72]. 1885 года рукоположен был в иеромонаха августа 17-го дня, в скиту на скитский праздник Воскресение Божией Матери митрополитом Иоанникием[73].