Через десять дней пришла беда. Ранка, которая, казалось, уже совсем зажила, стала нестерпимо чесаться; Черныш раздирал ее опять чуть ли не до крови, но зуд не унимался. Дальше стало еще хуже: Черныш ослабел, у него начали отниматься ноги – сначала задние, потом передние, будто в его теле распространялся какой-то яд. Теперь Черныш мог только ползать, но даже это делать уже не пытался: забившись в тень, он смотрел куда-то в даль мутным, тоскливым взглядом, и лишь когда приходил Ави, едва заметно шевелил кончиком хвоста. Встревоженный Ави не понимал, что происходит; однажды он попробовал перенести Черныша на солнце, думая, что так ему станет легче, но пес огрызнулся на мальчика – первый раз в своей жизни. С тех пор Ави не пытался приподнимать Черныша и нести его куда бы то ни было: он лишь кормил и поил его, но даже это делать становилось все труднее. Черныш не отказывался совсем от воды и пищи, но и то, и другое он глотал с трудом, словно хлеб был нашпигован иголками, а вместо воды Ави предлагал ему кислоту: пса мучили жестокие спазмы, идущие, казалось, от желудка и до самого рта. Ави продал свой плащ и купил амулет, куда был вставлен засушенный листик благородного лавра; торговка на базаре уверяла, что он помогает при судорогах. Этот амулет Ави надел на шею Чернышу, но облегчения не последовало: то ли мальчика обманули, то ли амулет действовал только на людей. Ави понял, что пес умирает и что с этим ничего уже не поделаешь; с тех пор у мальчика было только одно желание – чтобы страдания Черныша поскорее прекратились. Однажды на закате, когда на небе зажглись первые звезды и среди них багровела планета Хор, Ави поднял глаза вверх и прошептал самую горячую в своей жизни молитву:
– Боже, пошли Чернышу смерть!
И слеза скатилась по его щеке.
Смерти не было – ни в этот день, ни в следующий. Ави решил, что дальше так продолжаться не может, и когда возвращался вечером в очередной раз, нес с собою вместе с хлебом еще и увесистый камень, при помощи которого надеялся прервать мучения Черныша. Хлеб этот уже не был ни куплен, ни выпрошен: Ави украл его с прилавка, когда хлебопек куда-то отлучился; видимо, в его доме произошло какое-то несчастье, поскольку оттуда раздавался громкий плач. Ави задыхался от стыда: ведь ему прежде воровать не доводилось. Но мальчик не видел другого выхода: он боялся, что, если будет голодным, то не сможет нанести задуманный удар с необходимой силой. Не один Ави – многие уличные мальчишки голодали, да и остальным приходилось несладко. Давно уже говорили о невесть откуда взявшейся саранче, о падеже скота и прочих надвинувшихся на страну бедствиях, и на этом фоне судьба Ави казалась не более чем песчинкой, которую поднимает жестокий пустынный вихрь. Сам Ави, впрочем, и не думал об этом: присев возле Черныша на корточки, он рассуждал про себя, как лучше нанести удар. Камень, который мальчик сжимал в кулаке, был неровный, и одна из его сторон образовывала острую грань. Ею, пожалуй, можно было убить сразу, но Ави боялся, что Черныш испытает слишком сильную боль. Другая, гладкая сторона, выглядела не столь пугающей, но и менее надежной. Ави не знал, что же выбрать; если бы он мог просто вынуть из Черныша душу, как извлекают зерно из колоса, то охотно отдал бы за это половину своей жизни. Чем дольше Ави вертел камень в руках, тем яснее понимал, что довершить задуманное тем или иным способом у него не хватит духу. Наконец пальцы Ави разжались, и он выронил камень, который глухо стукнулся о землю. Мальчик опустился на колени и горько заплакал.
Вдруг чьи-то грубые пальцы схватили его за плечо:
– Вот ты и попался, щенок! Будешь теперь знать, как воровать у меня лепешки!
Ави рванулся; прямо на него с недоброй усмешкой смотрел толстый человек в обсыпанном мукой переднике: левой рукой он держал Ави, а в правой сжимал толстую палку, такую, что ей можно было убить крокодила. Внезапно хлебопек, вглядевшись в Ави, переменился в лице, уголки его рта задрожали, и из его глотки вырвался рев, больше похожий на вой гиены:
– Проклятое племя!
Ави похолодел. Он понял, что случилось: чуть искривленный нос и желтоватый оттенок кожи выдали его, позволили распознать в нем дитя того народа, который пришел в эту страну несколькими поколениями ранее и терпел ныне притеснения и глум из-за своей крови и своей веры. Медное лицо хлебопека все более и более наливалось багровой краской, и он продолжал кричать:
– Это вы навлекли несчастья на нашу землю! Из-за вас наши дети рождаются мертвыми! Сегодня я отдал сына бальзамировщику! Мы столько лет мечтали о нем, а теперь моя жена уже не сможет родить, никогда не сможет! Будь моя воля, я бы заживо сжег в печке весь ваш подлый народ! А вашим поганым пеплом удобрил бы поле, чтобы там лучше рос хлеб, который я пеку! И надеюсь, кто-нибудь рано или поздно так и сделает! – Выпяченные, с посиневшими белками глаза хлебопека были злее, чем у той собаки, от укуса которой умирал Черныш. – Выбирай, что тебе сначала сломать: ногу или руку? Или, может, сразу черепушку, чтобы долго не мучился?