Лошадкой оказался тот самый гнедой palefrois, которого они нашли на просеке. Рейневан, предсказаниям лесных колдуний вначале в общем-то не доверявший, теперь глубоко задумался. Шарлей же вскочил на коня и быстро объехал площадь. Демерит проявил очередной талант – управляемый твердой рукой и сильными коленями гнедой шел как по струнке, красиво поднимая ноги и высоко держа голову, а в непринужденно элегантной позе Шарлея даже самый крупный знаток и мастер конной выездки не нашел бы, к чему придраться. Конюхи и кнехты из эскорта захлопали в ладоши. Даже сдержанная Дзержка де Вирсинг причмокнула от восхищения.
– И не знала, – проворчала она, – что это такой кавалькатор[178]. Да, талантов ему не занимать стать.
– Верно.
– А ты, родственник, – повернулась она, – будь поосторожней. Охота идет на гуситских эмиссаров. За чужаками и пришельцами сейчас особо следят и о подозрительных немедля доносят. Потому что кто не доносит, сам подпадает под подозрение. Ты ж мало того что чужой и пришлый, так вдобавок твое имя и род стали известны в Силезии, все больше людей прислушиваются к слову «Белявы». Придумай себе что-нибудь. Назови себя… Хммм… Чтобы имя осталось то же самое, но тебя не путали ни с кем… Пусть будет… Рейнмар фон Хагенау[179].
– Но, – усмехнулся Рейневан, – это же имя известного поэта…
– Не привередничай. Впрочем, времена сейчас трудные. Кто помнит имена поэтов?
Шарлей закончил демонстрацию езды коротким, но энергичным галопом, остановил коня так, что во все стороны прыснул щебень. Подъехал, заставив гнедого так вытанцовывать, что снова вызвал аплодисменты.
– Удалой шельмец, – сказал он, похлопывая жеребца по шее. – И резвый. Еще раз благодарю, Дзержка. И будь здорова.
– И вы тоже. Да храни вас Бог.
– До свидания.
– До встречи. И дай Бог, в лучшие времена.
Глава двенадцатая,
в которой Рейневан и Шарлей едят в монастыре бенедиктинцев постный обед в канун святого Исаака, пришедшийся на пятницу. А отобедав, экзерцируют дьявола. С совершенно неожиданным результатом.
Скрытый в лесу монастырь они услышали еще прежде, чем увидели, потому что он вдруг заговорил глубоким, но мелодичным колокольным звоном. Прежде чем звон утих, окруженные стеной строения неожиданно проглянули красными черепицами среди листвы ольх и грабов, глядящихся в зеленую от ряски и полушника зеркальную гладь прудов, лишь временами нарушаемую расходящимися кругами, признаком того, что здесь обитают крупные рыбины. В камышах квакали лягушки, крякали утки, плескались и покрякивали камышницы.
Кони шли шагом по укрепленной дамбе меж рядами деревьев.
– Вот, – показал Шарлей, приподнимаясь в стременах. – Вот и монастырчик. Интересно, какого устава. Известное двустишье говорит:
А здесь кто-то полюбил болота, пруды и дамбы. Хоть скорее всего это любовь не к прудам и дамбам, а к карпам. Как думаешь, Рейнмар?
– Я не думаю.
– Но карпа бы съел? Или линя? Сегодня пятница, а монахи звонили на нону. Может, почествуют обедом?
– Сомневаюсь.
– Почему и в чем?
Рейневан не ответил. Он глядел на полураспахнутые ворота монастыря, из которых выскочила пегая лошадка с монахом в седле.
Сразу же за воротами монах пустил пегую в галоп – и это кончилось скверно. Хоть лошадке далеко было до скакуна или dextrarius’a копьеносцев, тем не менее она оказалась горячей и норовистой, а монах – судя по черной рясе, бенедиктинец, – отнюдь не отличался ловкостью балаганного наездника да вдобавок уселся на гнедую в сандалиях, которые никак не хотели держаться в стременах. Отъехав, может, с четверть стояна, гнедая лошадка брыкнулась, монах вылетел из седла и покатился в вербы, сверкая голыми икрами. Гнедая брыкнула снова, заржала, довольная собой, и легкой рысью направилась по дамбе в сторону обоих путников. Когда пробегала мимо, Шарлей схватил ее за поводья.
– Ты только глянь, – сказал он, – на этого кентавра! Узда из веревки, седло из попоны, тряпичная упряжь. Не знаю, устав святого Бенедикта Нурского дозволяет конную езду иль запрещает, чес-слово, не знаю. Но такую – должен запрещать. Просто обязан.
– Он куда-то спешил. Видно было.
– Никакое это не оправдание.
Монаха, как раньше монастырь, они услышали еще до того, как увидели. Он сидел в люпинах и, склонив голову к коленям, жалостливо плакал, всхлипывая так, что сердце разрывалось.