— Я начинаю уставать от вашей болтовни…
— Но вот это вам придется выслушать: вы нам платили справедливую плату.
На самом деле с их стороны это было никакое не злоупотребление, никакое не вымогательство. Португалец собирался жениться на их дочери. Все те вещи, которые Бартоломеу Одиноку заказывал в поддельных письмах, служили выкупом за невесту, на который семья имеет законное право.
— По всем статьям вы были наш зять.
— Был. Вернее, так и не стал. А теперь-то тем более.
— Нет, скажите, что вы все еще наш зять.
— Ничего я не скажу. Вы знаете, чего мне от вас надо.
— Скажите, что вы мой зять.
— Не скажу. Может, я и обкуренный, но еще не сумасшедший.
— Жаль, а то я хотел было отдать паспорт своему дорогому зятю.
Ирония — знак того, что наступление сменилось отступлением, похоже, он готов смириться: чего уж тут подметать, когда дом лежит в руинах! Тем неожиданнее звучат слова иностранца:
— Я ваш зять, Бартоломеу Одиноку.
— Повторите.
— Я ваш зять.
Механик на удивление проворно вскакивает, шарит в одном из ящиков и торжественно вручает гостю папку. Сидониу не благодарит. Ему хотелось бы обнять старика, но он сдерживается.
— Ну вот теперь вы можете покинуть нас, можете отправиться в свой Лиссабон.
— Я возвращаюсь домой.
— Кто знает, может, вы опять станете моим зятем?
— Как?
— Изадора.
— О чем вы?
— Сегодня ночью мне снилось, что там, в Лиссабоне, вы влюбились в мою дочь Изадору…
У Сидониу нет охоты возражать, и он улыбается — «кто знает? кто знает?» — а сам между тем просматривает документы. Все на месте, включая паспорт в красной обложке. Только после этого врач поднимает голову и встречается взглядом с угрюмым обитателем сумерек.
— Скажите, Бартоломеу, вы сидите взаперти в этой комнате с тех пор, как узнали, что ваша дочь умерла?
— Про детей мы никогда не знаем, что они умерли.
Есть вещи за гранью понимания. Человек может понять Жизнь. И только звери разбираются в Смерти.
Глава восемнадцатая
Сидониу Роза сидит на ступенях крыльца медпункта, рядом валяются чемоданы. Он ждет машину, которая отвезет его в город, и медленно оглядывает все кругом, ведь это в последний раз. Как фотопленка, покрытая солями серебра, запечатлевает он этот поселок, до которого так и не смог добраться по-настоящему. Открытие новых земель требует временной смерти путешественника. Сидониу Роза побоялся настолько отречься от себя. Он был готов называться Сидоню, но быть дохтуром Сидоню так и не привык.
Этот поселок, думает он, — как река: кроткий и неторопливый, но грозящий гибельными наводнениями. Португальца не тянет ни в тихую заводь, ни на стремнину. Ему ближе покой чужака, не пустившего здесь корней, ничего не посеявшего в эту землю. Так он и уедет, отбросив воспоминания, свободный от ностальгии.
Машина въезжает на площадь, поднимая облако пыли. Из плотно набитого автомобильного чрева выбирается Администратор. Он идет пошатываясь, но на собственных ногах, величавой, как прежде, походкой. Пусть он уже не власть, но несгибаемое тщеславие не признает поражения. Разве бабочкины крылья — не вся бабочка?
Подбегает парень, передает ему какую-то бумажку и помогает донести чемоданы до крыльца. Уважайму бросает взгляд на записку, дает монетку мальчишке, и тот убегает. Отставной чиновник с удивлением разглядывает португальца и, отдуваясь, как будто сам только что нес свой багаж, бредет к нему.
— Доктор, раз вы тут сидите, похоже, с вами случилось то же, что со мной: вас уволили.
— Вы, я смотрю, поправились.
— Это благодаря вам. Если бы не ваша первая помощь… Но дорога меня доконала.
— Да, сейчас она разбита как никогда.
— Жаль, что она единственная, — вздыхает Администратор.
— Не знаю, стоит ли об этом жалеть. Чем больше дорог, тем реже люди друг друга навещают.
Врач не встает, чтобы приветствовать Уважайму, но помогает ему устроиться рядом, они занимают всю ступеньку, сидят, поникшие и опустошенные, Администратор и доктор, и хором молчат. Уважайму тщательно вытирает пот, чем явно дает понять, что ждет, когда заговорит доктор. Португалец, почуяв это, объясняет:
— Хотелось бы внести ясность: те ядовитые порошки прислал вам не я.
— Знаю, — отвечает администратор.
— Я вообще ни при чем.