Из записок епископа
Посвящается моим родителям
Один день их жизни… Они – достойны того, чтобы сын их благодарно вспомнил их. Потому ведь я и могу писать, что они с трудом дали 6 детям, в частности – мне, образование…
Лето… Мы живем уже в своем доме, в с. Чутановке, в 4 верстах от г. Кирсанова Тамбовской губернии… Каникулы для учащихся – вольное время. Самое раннее утро: едва стало светлеть небо. Звезды понемногу тухнут.
Мать – будто кто толкнул ее в бок – быстро вскакивает с постели (у нас была лишь одна кровать для нее и одного-двух маленьких детей, а остальные мы спали на полу, на легком шерстяном войлоке). Кое-как накидывает на себя юбку, кофту, платок; на ноги набрасывает отрезанные, дырявые «головки» с наших сапог и незаметно, чтобы не разбудить детей, исчезает из домика. Это она хочет подкормить корову где-нибудь на меже соседних полей, – конечно, не наших, – где росла трава, роса ее, вероятно, освежила за ночь.
Так проходит, может быть, полчаса. Небо уже светло.
Сейчас поднимутся куры, захрюкают свиньи (большею частью – одна), а корову нужно еще подкармливать на траве, чтобы потом отограть ее в сельское стадо на день (приблизительно в полверсте от нас, если не больше).
Мать быстро возвращается в дом… Где уж оставляет корову, не знаю, вероятно, ведет домой… Тихо открывает дверь и подходит к отцу, он спит на полу.
– Отец, отец! – будит она его тихо. – Вставай, покарауль корову!
Она всегда называла его "отцом". При посторонних людях говорила: "Афанасий Иванович", этим она хотела выразить почтительное отношение к нему пред чужими. Никогда она не называла его ласковым уменьшительным именем. Он обычно называл ее тоже "мать", при людях: "Наталья Николаевна"; не помню, чтобы он позволил себе именовать ее ласково – "Наташа". Может быть, это бывало в первых годах совместной жизни? – не знаю… Дети звали: «папа» и "мама"; и всегда обращались к ним непременно на "вы", говорить им «ты» нам казалось совершенной развязностью, невоспитанностью… ворочусь назад…
Отец, нимало не возражая, медленно поднимается с полу и, по обычаю, раза два-три перекрестится, помахивая рукой по груди… И закуривает. Он не любил ни папирос, ни «турецкого» табаку, считая их слишком слабыми; "махорка", «полукрупка» – вот это настоящий табак! Обычно он скручивал папироску еще с вечера, оставляя часть до утра; и теперь «закуривал» ее не спеша… Он ведь по происхождению был украинцем, или, как мы в то время говорили, – хохлом; причем это слово произносилось в нашем краю совершенно без малейшей насмешки и обиды, так же как мы о себе говорили: «русские» ("кацапы" – не употребляли мы, даже в детстве и не слыхали этого слова)… Но об этом – после…
Затем отец также бесшумно и без разговоров уходил подкармливать и отгонять корову.
А мать заканчивала печку: топили больше соломой, дрова – потом уже – были роскошью.
Отворяла ворота в сарайчик, куры прыгали с нашестей, свиньи уже просили себе хлёбова. Мать им чего-то давала… Потом – курам… Если в этот день она пекла хлебы, то начинала возиться со вскисшим тестом…
Отец возвращался с сельского «выгона» (площади, где собирали коров) и начинал молча, по привычке, помогать матери, в чем нужно было.
А мы, дети, безмятежно спали, поэтому дела все велись тихо: " Не разбудить бы!"
Животные и куры успокаивались… Мать начинала готовить нам кушанье: либо "пышки", либо кашу; и непременно – чай, в скоромные дни – " с молоком", в "забелку": сливки «снимались» на масло, которое потом продавалось в городе, в помощь на содержание наше, т. е. детей; молоко же мы употребляли лишь «снятое» и тому были рады… Отец был доволен какой-либо кашицей пшенной или кулешом, чая он не любил, как и папирос – "слаб".
Потом он уходил в "контору": он был "конторщиком". Что он там писал? Какие счета подводил? – мы не знаем… Для матери и для нас это было "тайной", причем мать смотрела на это с некоторым уважением: единственное, в чем она признавала превосходство отца; а сама она была малограмотна: читать умела. а писала очень плохо, да и то научилась этому от наших писем из школы. Писала крупным почерком, не считаясь с красотой. Отец же писал мелко и очень красиво, за это он, собственно, и попал в "конторщики".
… А мы все спали…
Вдруг мы слышим: растворяется дверь и врывается мама… В это время, которое я описываю, мы имели уже собственный домик из трех комнат: средняя предназначалась быть "столовой", хотя мы обычно ели в кухне, направо от столовой, а налево было две спальни: женская и мужская…
Итак: врывается мать, с песнью: "Ах вы, сони, мои, сони! Сони милые мои!" Перевернутое из песни: "Ах вы, сени". Стаскивает с нас одеяла (было уже две кровати), пошлепывает по мягким местам и смеется нам. Брат Сергей – самый младший – в это время он был уже семинаристом, а я – студентом, недовольно возражает: "Мама! Оставь!". А я поднимаюсь. Матерь идет в соседнюю спальню к сестрам с тою же песней. Там протестов не полагается.
Все мы умываемся, немного молимся. И выходим из спален на балкон: он был на восток, ходом через столовую. А там уже шумит самовар; кругом чашки, сахар, молоко, пышки или что-либо иное.
Перекрестившись, мы садимся "чайпить"; так говорилось у нас везде, а не двумя словами "пить чай". Потом берем «книжки» для чтения и уходим в соседние поля: мы жили на загибе села, на краю.
А мать продолжала хлопотать: то мыла полы, то стирала белье, то сушила его, после полоскания в реке, то гладила, то опять кормила "живность", то пекла хлеба, а потом «готовые» ставила боком на полку, то уже готовила обед… Она обычно любила делать все это сама одна; не беспокоила даже наших сестер; но они ей все же помогали.
Так приближался полдень…
Мне и доселе представляется. будто каждый день было тогда солнце и – светлый радостный день.
Иногда был и дождь с грозой, но это не нарушало, а дополняло красоту дня…
К обеду мы возвращались с поля…
Стол был уже готов. Ели мы вообще – из одной "чашки", ножей и вилок не полагалось, ложки были деревянные, за столом, помолившись, молчали.
После обеда убирали, вероятно, сестры. А мать после 9-10 часовой беспрерывной работы, бросалась на чистый пол под какую-нибудь из мужских кроватей (чистота у нее была всегда отличная), брала туда подушку и почти сразу засыпала… Под кроватью – потому, что там не было мух за одеялом…
А мы опять брались за книжку для чтения…
Проспавши с час, она быстро вскакивала, и опять – за дела по хозяйству; то шла на реку, то что-нибудь шила: у ней была швейная машина; в крайнем случае, если не было иного дела, вязала привычными «спицами» чулки… И что-то думала… Мы легкомысленно не интересовались, чем были заняты ее мысли.
Подходит "полдник": так назывался 4-й час… Опять – чай… Скоро – и вечер… Куры уже на нашести… Приходит из стада корова. Мать доит ее… Немного снова подкармливает ее по меже… Восемь-девять часов… Мать снова поработала 6-7 часов после полдня, а всего – 15-17 часов в день… И ложится уже спать – после ужина… А мы – опять на гулянье.
Отец иногда посидит с нами вечером… И смотрит на звездное небо: он всегда любил это! И нас учил: "Вот эта Большая Медведица, а вот если провести почти прямую линию от чашки кастрюли вверх, то мы «наткнемся» на Северную Звезду, вокруг которой все движется. А от нее, обратно с Большой Медведицей постепенно появится Малая Медведица"… Это я и сейчас помню… Еще говорил отец о "Петровом Кресте", о "Вечерней звезде", об "Утренней зарнице"; утром, ночью показывал нам яркую кучку «Стожаров» (иногда мы спали на соломе, постеленной на земле)… И мы любовались прекрасным небом и звездами… Иногда вспоминается и красивая луна, но это почему-то помню реже.
Характерно, что отец никак не соглашался с общепринятой системой вращения земли вокруг солнца в течение года, ему это казалось, очень долго бы было. И он придумал свое объяснение: земля вертится под солнцем, как если бы какой-нибудь шарик привязали к потолку, и он внизу делал бы ежегодное движение. Я, как «ученый» сын, старался поддержать Коперника, – но безуспешно…