Бабушка печально и улыбчиво хмурилась, всплакнула в платочек, тихонько высморкалась. Дедушка сидел сгорбленно, вонзив свои худые пятерни в взлохмаченные заржавелые волосы и шевеля красными ноздрями. Опалённые, клочковатые брови дяди Феди важно подёргивались под музыку. Папка тяжело покачивал головой, вперившись в пол. Мне стало невыносимо грустно; я, не дослушав, прокрался в сени и посидел на холодке и в темноте один.
Потом взрослые отплясывали; дядя Федя залихватски распяливал меха замызганного баяна. Бабушка величаво вышла на середину комнаты, взмахнула цветастым платком и, видимо, воображая себя молодой да стройной, «поплыла лебёдушкой» к дедушке. Подступивши к нему, резко и с полуприсядом увернулась и задиристо, но и улыбчиво глянула на дедушку – закликала его. Он неспешно, как-то этак деловито двумя пальцами пригладил топорщившиеся реденькие усы, расправил по ремешку застиранную, в заплатках гимнастёрку, топнул раз-другой, как бы проверяя крепость пола, и, с вывертами, с коленцами выбрасывая ноги вперёд, вошёл в круг.
– И-их! – тоже притопнула разрумянившаяся бабушка и надвинулась всем своим необхватным остовом на маленького дедушку.
– Поддай, Федька! – рявкнул уже багровый дедушка, лихо крутнувшись вокруг бабушки, словно убегал от неё. Ещё раз с важностью разгладил по́том заблестевшие усы. – Жарь! Э-эх! А ну, старая, шевелись! Сбрось жирку маленько, э-э-эх!..
Натанцевавшись, взмокший и пунцовый, дедушка присел на лавку рядом с дядей Колей, который почему-то не веселился. Они стали о чём-то спорить, сначала мирно и тихо, а дальше громко и раздражённо. Дедушка низко наклонял голову и весь натуживался, будто бы хотел рывком перепрыгнуть через стол.
– …Обидел ты меня шибко, отец, – донеслось до меня произнесенное дядей Колей. – А-а-а, чего уж! Будя теперь! Давай-ка лучше выпьем…
– Колька! Змей! – вдруг вскрикнул дедушка. Пляска смешалась, баян оборванно замолк. – Никаких, слышишь, духовных я не писал. Понял?! Да и завещать мне нечего. Домок да старуху? Помрём – забери его. Одно, Николай, у меня богатство – старуха.
– А-а! старуха. Я, батяня, так сразу и подумал, – покривился сын. И, притворяясь равнодушным и зачем-то разглядывая свои ладони, в самое лицо отца дохнул: – А в этом месяце Анне кто отправил три сотенки целковых?
– У-у-у, молчи, гад! – Дедушка страшно – безобразными кляксами – побледнел. Сгорбленный, натуженный и трясущийся, еле-еле привстал: – У Аннушки – пять ртов, а у тебя – одна девчонка!.. У-у-уйди, злыдень! Сгинь!..
Дедушка стал хватать омертвело почерневшим ртом воздух, норовя что-то ещё сказать. Его глаза помутнели и выкатились, словно бы его душат, а он изловчается высвободиться, прилагая невероятные усилия. Мы, дети, забились за комод и со страхом наблюдали за происходящим; однако смельчак Миха под общий шум опрокинул в рот рюмку вина, щеголяя перед нами.
– Колька, довёл! – голосила бабушка. – Ты же знаешь, отец перенёс контузию на войне, ему нельзя взбудораживаться! Уйди, уйди!..
Дедушка повалился на пол и хаотично размахивал костлявыми руками.
– Вон из моего дома! – Бабушка с грохотом раскрыла дверь и указала сыну на выход. Мама пыталась её успокоить; папка пригласил дядю Колю на воздух покурить.
– Мать, напрасно ты ругаешься. Что я ему сказал такого? – бурчал дядя Коля. Зачем-то морщась и искривляя губы, как бы с неохотой побрёл на улицу за папкой.
Женщины унимали навзрыд плакавшую бабушку. Мужчины за ноги за руки уложили дедушку на диван; через несколько минут он очувствовался мало-мало, однако его рот безобразно вело. Рассеянно, угасше смотрел на людей, пощипывая свою жидкую бородёнку, почему-то не казавшуюся мне теперь смешной.
Папка пришёл с улицы, присел на краешек дивана:
– Как тебе, батя? Полегчало?
– У-гу, – прохрипел дедушка.
Помолчали. Ребятишки ещё раньше перебрались из-за комода за стол и уписывали пельмени, а мне не хотелось покидать этот уютный сухой тёмный уголок растревоженного дома, я даже закрылся шторкой, чтобы было меньше света и голосов. Я, наверное, искал, не понимая того, своему сердцу покоя. Ни дедушка, ни отец меня, кажется, не видели.
– Поганистый он мужик, этот наш Колька, – сказал папка.
– Ты вот чего, Саня, других не очень-то хули. У него своя жизнь, у тебя – своя. Разберись-ка в своей. Вот дело будет! Чего сумасбродничать начал? С жиру бесишься, что ли?
– Запутался я, отец, – вздохнул папка, закуривая, но тут же гася папиросу. – Лучше не спрашивай.
– Как же «не спрашивай»? Мне Аннушку, дочку, жалко. Сердце-то, поди, ноет, моя ведь кровинушка.