Он вяло, ослабелыми пальцами свернул ватман с сегодняшним так его недавно восхитившим рисунком, запихнул его между столом и стенкой в ворох таких же свитков, едва смог раздеться, роняя одежду на пол, повалился на кровать и хотел быстрее забыться, однако и заснуть оказалось невозможно: мысли, видения, страхи тормошились в голове.
Мать тихонько вошла в комнату, плотнее укрыла притворившегося спящим сына одеялом, перекрестила, вздохнув. На цыпочках вышла, а Илья заскулил, удавливая лицо в подушку, чтобы не было слышно родителям, зажимая ею уши, чтобы не было слышно и ему самому.
Настал март, однако в городе не потеплело. С заснеженных пожухло-серых таёжных холмов обрывался студёный забористый ветер, и прохожие, плотнее укутываясь, перемещались по улицам убыстренно, кто как мог упрятывался от сквозняка и палящего мороза. Щипало лицо, коченели руки, а то и немели пальцы ног, – одежда не всегда спасает в Сибири. Но так ярко и свежо сияло в чистом небе солнце, так радостно и празднично блестела незамерзающая Ангара, так обречённо бледнел ноздреватый, осевший снег, что люди, поёживаясь, удовлетворённо думали, что дождались-таки весну.
Тепло со дня на день должно было прихлынуть к зябкому городу.
Илья Панаев тоже ждал запаздывающих мартовских оттепелей: ему хотелось, чтобы с приходом благостных дней его покинуло – растаяло, как снег, возможно, – неотвязное пугающее и мучающее чувственное желание. Он надеялся и верил, что его любовь к Алле станет прежней – детской, а значит, чистой, ровной, тёплой, отчасти, наверное, беззаботной, вроде как даже, думалось ему, прозрачной, такой, быть может, как воздух: кажется, что нет его, а ведь благодаря ему и живёшь. Илья похудел, под его глазами пролегли тёмные полоски, а на губах нередко появлялись трещинки, потому что, переживая, покусывал их на морозе. Но его нежное юное лицо всё равно оставалось красивым; водянисто глубокие – точно бы искусный мазок акварели – глаза притягивали людей. Алла смотрела на своего друга и отчего-то волновалась, накручивая на ладонь хвостик своей прекрасной косы.
В марте Алле исполнилось семнадцать, и она пригласила на праздничный ужин одноклассников; собралось человек десять. Софья Андреевна, мать Аллы, моложавая в годах красавица с какой-то утончённо грациозной осанкой и постоянно приветливой улыбкой на умном лице, испекла большой кремовый торт, украсила его виртуозно пышными розами из овощей и фруктов. А Михаил Евгеньевич, отец Аллы, отставной пожилой военный с привлекательными подкрашенными усами – он был старше жены лет на двадцать, – купил очень дорогого вина с золотистыми выпуклыми наклейками. Когда молодёжь собралась к назначенному часу, Софья Андреевна и Михаил Евгеньевич с одинаково приятными улыбками вошли в зал.
– Ну-с, уважаемая холостёжь, – сказал Михаил Евгеньевич, – чтобы не смущать вас, мы с Софьей Андреевной ретируемся. Празднуйте, веселитесь, только, чур, рюмки не бейте, – ещё приятнее улыбнулся он, словно бы потому, чтобы никто не подумал, что ему жалко рюмок. – Да и друг дружку, в подпитии-то, не отдубасьте!
– Что же вы уходите? – неумело изображая в голосе досаду, спросил кто-то из гостей, и настолько тихо спросил, что услышать было трудно. – Останьтесь, пожалуйста…
– Нет-нет-нет! – расслышала и сразу замахала беленькими ручками Софья Андреевна, предельно приятно улыбаясь. – Отдыхайте, празднуйте, а мы, старики, лишь мешать будем. Завтра соберёмся своим кругом – посидим, поскучаем…
Казалось, ей доставило огромное удовольствие изумить гостей фразой «мы, старики», которая относилась и к ней, внешне такой далёкой от старости. Она, можно было подумать, проверяла гостей и хотела угадать в их глазах: действительно ли её относят к пожилым, тем более к старым? Но Софья Андреевна знала, что слова «мы, старики» приятны Михаилу Евгеньевичу: мило и невинно она приближала себя к мужу, скрадывая его немолодые лета.
Ласково улыбаясь всем, кто провожал их, родители наконец «ретировались». Парни удовлетворённо потёрли ладони и украдкой подмигнули друг другу, предвкушая развесёлую, без занудства «предков» вечеринку.
– Что же вы, мальчишки, не откупориваете вино? – Алла улыбалась так же предельно – «Как старается!» – почему-то радовало, но и смешило Илью – ласково, как и её отец с матерью, однако её необыкновенные влажно-коровьи глаза блестели счастьем и стыдом, были глубоки и печальны. Ресницы, чуть подведённые чёрной тушью, виделись Илье изящной миниатюрной рамкой для её глаз, в которые ему хотелось смотреть неотрывно, но Алла была занята другими гостями, радушно приглашая отведать и это, и то.