– Нет! – на какие-то свои мысли отозвалась женщина. – Ты ещё мальчик в коротких штанишках.
– Ой ли?! – заставил себя развязно усмехнуться Илья и крепко обхватил Галину за талию. Прибавил с неестественной для него хрипотцой: – Ты сейчас увидишь, какой я мальчик в коротких, как ты изволила выразиться, штанишках! – И он стал грубовато, наступательно ласкать её. Но она оттолкнула его.
– Ладно-ладно: мужчина, а то кто же? Что там – мужик уже! – снова вымученно, сморщенно засмеялась она.
Но усмешка тут же оборвалась – Галина задумалась и вся повытянулась в сторону неожиданно засиявшего весенним майским солнцем окна. Илья впервые отчётливо – Галина была ярко освещена – приметил, что её шея – жилистая, в морщинках, бледно-матовая, какая-то словно бы незащищённая и жалкая, и ему захотелось нежно приласкать и душевно утешать, успокаивать свою, подумал он, «несчастную», «горемычную с ног до головы» – вспомнилась ему откуда-то вычитанная красивая необычная фраза – подругу.
– О чём, Галя, ты думаешь?
Она жёстко сузившимися – будто бы прицеливалась – глазами пристально посмотрела на него.
– Я думаю о ребёнке.
– О ребёнке? О каком таком ребёнке?! – вдруг притронулась к его сердцу смутная тревога.
– О прекрасном. Маленьком. Родном. Я так хочу, Ильюшенька, счастья! Я же имею право на счастье, как и другие люди, да? Да? Ответь!
– Ну-у-у… конечно.
Илья потянулся к Галине – в нём росло желание: его женщина снова улыбалась, была душевной, податливой, её лицо вновь сделалось приятным, морщинки поразгладились, щёки порозовели, а из-под соскользнувшего халата золотисто-масляно засветились голые ноги.
Однако женщина локтём остановила Илью и попыталась, находясь в его хотя и тонких подростковых, но цепких, как лапки зверька, руках, оттолкнуть его.
– Чего ты! Я хочу с тобой по-человечьи побеседовать, – почти что выкрикнула она «побеседовать», и её лицо опять сморщилось, померкло, хотя солнце по-прежнему щедро освещало его. – Так тебе неинтересно, что́ в моей душе творится?.. А-а, значит, только всякую вот эту гадость тебе надо от меня!..
Женщина противилась, как могла, однако Илья разгорался, становился настырнее, нравственно пьянее, и уже повалил её на постель.
– Неужели и ты такой же, как все? – на подвздохе спросила женщина, покоряясь упрямым и дерзким рукам своего юного любовника. – Проклятая жизнь, и все мы прокляты и наказаны, – шепнула она, прекращая сопротивление, но и не откликаясь на его ласки.
Илья слышал её слова, но его душа была закрыта. Он не понимал, что стал нужен Галине со всем тем, что есть в нём, – с душой, с сердцем, с мыслями, с телом, но не по раздельности.
И в эти же минуты он не помнил и не осознавал, что его ждала и любила ещё одна женщина, – Алла, его Алла, его прекрасная, с великолепной, но не для мира сего, косой, с редкостными коровьими глазами преданности и верности девушка Алла.
Был вечер, ещё не темно, но уже и не светло. Солнце лежало на крыше соседнего дома, и девушка смотрела на этот красный мячик и по-детски думала – скатится или не скатится? Алле было приятно и удобно думать именно по-детски – наивно, простодушно. Она улыбнулась, однако снова вспомнилось, как кольнуло, об Илье, и в душе потемнело и спуталось; зачем-то сжала-разжала губы.
Солнце ослепительно вспыхнуло и, действительно, мячиком скатилось за крыши. Стало темнее, зримо надвинулась ночь. Как многое просто в детстве: даже великое светило может быть всего лишь весёлой, забавной игрушкой! И невозможно теперь обмануть себя, придумать сказку, а в сказках неизменно счастливый конец.
Говорят, встречается с другой женщиной? Как он может! Подлец! Алла больно всхлипнула всей грудью. Да, детство закончилось, а то, что налетело, будто вихрь, в её жизнь, – такое тревожное, огорчительное, другой раз омерзительно гадкое, моментами разящее без пощады и предупреждения.
Она резко в раздражении отклонилась от окна, словно бы хотела сказать: «Хватит сказок, хватит игрушек! Пора жить и действовать по-другому!» Торопливо прошлась по комнате, озираясь: возможно, искала такое дело, которое оторвало бы её от горьких, досадных мыслей и чувств. Остановилась перед роялем:
– Как же я сразу не подошла к тебе? Будто не видела тебя, как слепая! – погладила она инструмент по чёрному каменно-твёрдому блестящему боку. – Ты – мой настоящий друг, ты никогда не изменял мне. Сколько радостных часов я провела с тобой!
Действительно, редкий день у Аллы обходился без рояля, без музыки, без вдохновения.
Она коснулась двумя пальцами клавиш – вздрогнули негромкие одинокие звуки. Играла хаотично, что-то отыскивала в звуках. Мелодии всплёскивали, замолкали, нарождались другие, однако обрывались, не развившись и не набрав силы. Алла волновалась, иногда неловко, даже грубо пробегала пальцами по клавишам, но те звуки, которые она хотела явить, не возникали. Наконец, она остановилась, посидела замерши, сосредоточилась и стала играть медленно, плавно. Но по-прежнему звуки вырывались чуждые её сердцу, ложные, «безобразные». Она оборвала мелодию, захлопнула крышку и в отчаянии зажала ладонями глаза. Зачем же так хлопать – разве рояль виноват? Она поняла: в душе окончательно воцарилась смута, вот и не получаются её звуки. Она встала и громко, едва разжимая зубы, выговорила: