– Уйдите! – отмахнула она рукой Илье. Подошла к Алле и обняла её, вернее, страстно сжала, сдавила ладонями её горячую мокрую голову.
Илья, покачиваясь, вышел. Увидел низко, горбато склонённого Михаила Евгеньевича, его дряблые закрытые веки. Казалось, пригнулся в его сторону, казалось, хотел подойти к нему и что-то сказать, да ноги сами собой направились в прихожую к двери, и он, нащупывая негнущимися пальцами стену, выбрался, точно выполз, из квартиры.
Кое-как, словно немощный, выбрел на улицу, придерживаясь за перила. Поволочил ноги в свой подъезд, домой, хотя ему, в сущности, было безразлично, куда идти. Его никуда не тянуло, ни к кому не влекло. Он почувствовал, что внутри у него почему-то стало пусто: будто сердце и душу вырезали, вырвали, и теперь его покачивало, как невесомого.
То, что стряслось с Ильёй в последние часы, было в его жизни ураганом, и ураган не оставил своим смертельным дыханием камня на камне. Как человек после стихийного бедствия, Илья не знал, что делать, как жить, куда кинуться, у кого вымаливать защиту и помощь или же кого самому оберегать, кого поддерживать, утешать. Ему нужно было время, которое сильнее и могущественнее любого человека и даже всего человечества; время может лечить, утешать, останавливать всё то, что можно и нужно остановить, созидать или разрушать. Время – всесильно, оно – бог.
Вспомнилось, как кольнуло: «Нельзя мне жить, нельзя».
– Да, нельзя, – зачем-то вслух отозвался он на внутренний голос, когда уже стоял перед дверями своей квартиры. Что делать? Оборвать свою жизнь вот прямо сейчас? Но вопрос снова напугал, душа – не готова, некрепка, и он поспешно открыл дверь своей квартиры.
Услышал грубые, властные голоса и вспомнил, как утром в школе классная руководительница Надежда Петровна, по обыкновению вытягивая в трубочку свои узенькие малокровные губы, сказала ему, что вечером возможен рейд директора школы по квартирам нерадивых учеников. Илья распознал голос Валентины Ивановны, но страх не вздрогнул в его сердце.
Он вошёл в зал, опустился на стул. Увидел слёзы в глазах матери, красного, наступательно насупленного отца, гневливо взметнувшую брови Валентину Ивановну, сонноватую Надежду Петровну, сухощавую, почему-то зардевшуюся учительницу биологии Марину Иннокентьевну, и ещё кто-то находился тут. Но Илье неинтересны ни эти люди, ни другие, ни сама жизнь. Однако – постойте-ка! Вон оно то, что ему сейчас нужно больше всего на свете! Он взглянул мимо людей, – и его сердце нежно обволокло: он увидел большую, в солидной рамке репродукцию картины Левитана «Над вечным покоем»; родители на днях, предварительно подав в газету объявление, купили её с рук, «чтобы она, твоя любимица, – пояснила сыну Мария Селивановна, – пособила тебе выкарабкаться».
Валентина Ивановна словно бы опомнилась и продолжила свою речь:
– Вот, вот оно – молодое поколение, наша смена и опора! – указала она пальцем на Илью и предупреждающе посмотрела в сторону шушукавшихся активистов. – Развинтилась молодёжь! В бараний рог её скрутить? – Перевела дыхание: – Нет! Чего доброго, по швам затрещит. В лагеря сгонять и перевоспитывать через пот? Нет! Не та у нынешних закалка, как у нас. Добром влиять? Нет, нет, нет! Даже и не заикайтесь мне об этом. Никакого добра наши деточки не понимают. Так что же делать? Может, вы, любезнейший Илья Николаевич, подскажете нам, недотёпам? – мрачно усмехнулась Валентина Ивановна.
Но Илья, было похоже, не слушал директора. Он пристально смотрел на картину и глубоко, печально задумался; так задумался и отстранился ото всех и всего, что не замечал, как собравшиеся потрясённо и даже испуганно посмотрели на него, ожидая ответа.
Картина, как и при первом знакомстве с ней несколько лет назад, изумила Илью. А сейчас она мощно увлекла его внезапно открывшимся новым, захватывающим значением: почему они все не видят и не понимают, что прекраснее и разумнее ничего не может быть, чем жизнь в том, левитановском, вечном покое? Там – вечность и покой, и нет пошлой, гадкой возни, нет мещанской, мелочной, приземлённой жизни, нет хитрости, обмана, подлости, коварства. Там не надо краснеть и лгать, там нет добра и зла. Бежать туда! Здесь плохо, неуютно, гадко. Как благоразумная Валентина Ивановна этого не понимает; а часто бестолково краснеющая Марина Иннокентьевна догадывается ли, что можно жить по-другому? И все-все люди не понимают, они слепы, глухи сердцем!
«Так беги же от них!» – неожиданно услышал Илья внутри себя.
Он встал и, слепо наткнувшись на дверной косяк, выскочил из квартиры.