— И что же они? Эти… — фон Готт, казалось, был весь во внимании. — Неужто отказались молиться?
— Отказались… Нет, просто граф стал вдруг какой-то растерянный, — продолжала маркграфиня. — А мелкого гада… — тут она сделала паузу, как будто вспоминала. — Мелкого стало корёжить.
— О! Корёжить? — фон Готт так пламенно реагировал на каждое слово женщины, что начинал уже раздражать своего сеньора. — А это как?
— Я помню его лицо, — продолжала вспоминать принцесса, — сначала он начал кривиться, а когда отец Пётр вдруг встал на колени и начал читать молитву, так он стал сначала смеяться. Смеяться мерзко, иногда его смех переходил в кошачье мяуканье…
— Вы говорите об этом…? — успел вставить Хенрик, когда принцесса сделала паузу между словами. — Об этом мальчишке? Об Викторе?
— Да, я говорю про него… — вспоминала маркграфиня. — Они называют его Виктором. Вот только никакой он не мальчишка; когда он начал смеяться, когда стал мяукать, он ещё и рожи начал корчить… так вот… иной раз в его личине, в личине красивого мальчика четырнадцати лет проглядывало лицо… лицо взрослого мужчины, только маленькое… С морщинами оно было, со злыми глазами, в пятнах красных. Но тут же снова становилось юношеским.
— И что же было дальше? — Волков, как и все, кто слушал принцессу, хотели знать продолжение. — Что случилось после того, как этот Виктор стал мяукать и смеяться?
— Он был страшен, когда заходился своим смехом, даже мужи моего выезда переглядывались между собой и смотрели на него с опаскою: дескать, что за дьявольщина. Выкатывает глаза, смотрит на меня и начинает мяукать, и мяучит так пять или шесть раз, а потом вновь смеётся так, что задыхается, и снова начинает кошкой кричать. Фу… — она передёрнула плечами, как от чего-то мерзкого. — Муж мой, да примет Господь его душу, собак всегда любил, а котов не жаловал, теперь и я котов не люблю, как вспомню, так мороз по спине… — она глубоко вздыхает. — А брат Пётр встал с колен и вдруг подходит к нему и говорит с улыбкой доброй и мягкой, как со всеми разговаривал: «Нездоровится вам, сын мой?». И крестным знамением его осеняет, и ещё раз, и ещё… И тут опять у Виктора его личина вылазит, сморщенный такой, хоть и не старый, мужичок, и он стал шипеть по-кошачьи, а потом вдруг вскакивает и выбегает из трактира на двор, прочь, прочь. А отец Пётр стоит и улыбается, а потом кривит нос… А я и все мои люди сначала не понимали, отчего это он кривится, а потом вдруг стали чувствовать вонь… Как воняло в трактире стряпнёй плохой, так и тот запах был побит новой вонью… И вонь была такая, как от отхожих канав, что роют для чёрного люда на ярмарках больших или на рыцарских турнирах, — она снова морщит свой носик, вспоминая тот случай. — И то даже хуже. А граф фон Тельвис стоит в растерянности, поганый слизень, ноги у самого тонкие, а колени аж выворачиваются назад…
— Истинно! — восклицает фон Готт. — Истинно! Я тоже то про его колени заметил.
— Да, колени его ужасны, когда он долго стоит, — соглашается маркграфиня. — И глазки его как у хоря. Глазками этими из стороны в сторону водит, потом опять на меня глядит и говорит мне: простите, дескать, но моему пажу нехорошо. Это от духоты… Духоты! — маркграфиня снова фырчит от злости. — Мерзавец… Зловонные оба, что сеньор, что паж… Так уж все и без того поняли, что его пажу дурно, дамы мои так флаконы с духами стали доставать, брызгать на платки и через те платки дышать. А фон Тельвис так и ушёл за своим пажом с конфузом большим. Шёл — на меня глаз не поднял, позабыл про вежливость, как торопился, прощаться не стал.
— Вот ведь какие мерзости в свете бывают! — воскликнул впечатлительный фон Готт. — И надо же, я эту тварь в руке держал!
— И вы значит, после того остались ночевать в трактире? — перебивая фон Готта с его замечаниями и восклицаниями, спрашивает у неё Хенрик.
— Нет-нет, мой друг кавалер Альбрехт сказал, что нам лучше уехать и поехать в монастырь, так как до него осталось всего немного. И дамы мои его поддержали, не хотели оставаться в этом зловонном трактире; я согласилась. И мы поехали, и поехали быстро, и уже к ночи были в монастыре. Правда, мужей в него не пустили, они разбили лагерь возле стен монастыря, но все госпожи спали в чистых кельях, без клопов и вони. И, главное, в безопасности.
— Так, значит, захватили они вас на обратном пути? — предположил генерал, понимая, что вряд ли Тельвис решился бы на штурм монастыря.
— Да, мы провели неделю в постах и молитвах… Там и вправду хорошее место, чистое… Мать-настоятельница была так добра, так умна… Она столько со мной разговаривала… И мне было хорошо там, после этих наших разговоров. На сердце у меня стало легко, а тут ещё приехал человек из Швацца, привёз письмо от дочери моей, — рассказывала маркграфиня. — И, так как ей легче не становилось, я стала поспешать, и мы поехали обратно, а перед мостом Шмальбрёке один из посланных вперёд гвардейцев сказал, что видел следы копыт на дороге. Копыт, кованных по-военному. Он говорил, что их было много. И кавалер Альбрехт предложил мне, и дамам тоже, вернуться обратно в монастырь, а сам сказал, что поедет посмотреть, кто там на дороге. Но до монастыря нужно было ехать почти полдня, и подлая Бьянка подначивала меня, говорила: что же нам таскаться по дорогам, как бродягам бесприютным? Кто, дескать, осмелится на злодеяние против госпожи всего Винцлау? И я решилась ехать вперед. А там, у моста, как раз нас и ждали. Мы спустились с пригорка вниз, от Шмальбрёке к самому мосту… А за мостом была застава… И тут за нами, за нашими спинами, оказались люди, их было три десятка. Они были с арбалетами. И одни были в цветах фон Тельвисов, а про других Альбрехт сказал, что это горцы, соседи наши. Один сержант был там в шарфе из красных и жёлтых цветов, и с ним был знаменосец со штандартом Тельвиса. И нам уже нельзя было подняться обратно, кавалер Альбрехт мне тогда сказал, что в гору солдатам по узкой дороге не пройти, всех побьют, что теперь нужно идти к мосту. А больше там идти было некуда. И тогда я сказала, что мы идём на мост, но как только мы двинулись вперед, перед мостом появился ещё один отряд, а сам мост был перегорожен телегой, они её прикатили и оставили перед самым концом моста; мост тот узок, и одной телеги хватило, чтобы его перегородить почти полностью. И за телегой тоже стояли люди, и там был коннетабль графа. Не помню, как его звали, он не из местных людей… Имя у него было из тех, что бывают в восточных долинах…