«Кажется, не так она и умна, как виделось мне поначалу. Уж больно игрива для такого места, в котором мы находимся, уж больно легкомысленна. Мы в ста шагах от злобных ведьм и их осатанелых слуг, а она хихикает, как девица на смотринах».
— Рана та на ноге? — уточнил генерал.
— На ноге, и она выше, чем подвязка чулка, — отвечала ему маркграфиня и заметила в свою очередь: — У вас барон, тоже рана, вон, на переносице и на брови, и она, кажется, вас не беспокоит.
— Та рана сухая, кровь в ней запеклась, от неё уже беды не будет, — пояснил генерал и на всякий случай потрогал свою переносицу и бровь, расцарапанную наконечником арбалетного болта, что проник под забрало во время его вылазки. И он продолжил: — Хорошо, мне не показывайте, но сами поглядите на свою рану и скажите, так же на ней запеклась кровь?
— Она на ноге сзади, — отвечала ему маркграфиня. — Я не могу её видеть.
— Ну хорошо, и не думайте, что это какая-то прихоть моя порочная, просто нужно мне вас отсюда вызволить живой и здравой, иначе придётся мне держать ответ перед моим сеньором, — он больше не собирался её уговаривать и говорил теперь с нею строго. — Если вдруг почувствуете жар или почувствуете, что рана стала горяча или из неё снова течёт кровь, так немедля скажите мне.
И тогда она тоже стала серьёзной. И, поставив чашку подле своего стула, встала и сказала:
— Уж ежели вы так печётесь о здравии моём, — маркграфиня повернулась к нему спиной. — Рана на правой ноге, смотрите.
И Волков, не думая о всяком прочем и не стесняясь ничего, приподнял подол её платья и увидал, что нижняя рубаха во многих местах попачкана в бурый цвет. И чулок у госпожи тоже в потёках крови. Но крови, в общем-то, было не очень много. И он, приподнимая её одежды выше, дошёл до сгиба коленного, и там почти весь чулок был в крови засохшей, и подвязка, что держит чулок на ноге, тоже была в крови. Может, и не желал он того, может, даже и старался не смотреть на них, но генерал замечает, что ноги у принцессы стройны, длинны в меру и щиколотки у них тонки. А ещё они и сильны, икры так хороши, как будто это икры не благородной госпожи, а девки деревенской, что не привыкла к роскоши, что не изнежена, а наоборот, с детства пасёт гусей или ходит за телятами от рассвета и не присядет весь день. Или, может быть, их так выгодно подчёркивали шёлковые чулки… Разобраться в этом он не успел, подол платья и нижней рубахи наконец поднялся кверху так высоко, что он нашёл рану.
Была она чуть выше чулка и подвязки и размером всего в фалангу пальца длиной, кровь на ней запеклась и стала черна. Она чуть припухла, но была, в общем-то, безопасна. И никакой тревоги больше в нем не вызывала… А вот ложбинка под коленом, а дальше… гладкое, чистое бедро молодой женщины, которое ведёт к… О! Так оно и манило к себе его пальцы, словно говорило: ну, прикоснись, прикоснись, не бойся, попробуй, какая тут гладкая кожа… Попробуй, какая шелковистая… А если ещё и одежды поднять немного выше… повыше… самую малость… совсем чуть-чуть приподнять выше её нижнюю, пахнущую телом молодой женщины рубаху.
И тут уже генерал взял себя в руки, словно испугался, и сразу опустил её одежды, одёрнул их, расправляя. Всё.
«Искушение… Ох, как сильно оно! Как непросто видеть у молодой женщины то, чего видеть посторонним не должно!».
Принцесса повернулась к нему и спросила с эдакой издёвочкой:
— Ну, господин лекарь, что скажете?
— Всё в порядке, Ваше Высочество, рана суха, — ответил Волков спокойно и добавил негромко: — А ноги стройны и красивы.
Маркграфиня уселась на свою скамеечку и взяла чашу с вином; она смотрела на него почти с упрёком, но без злости, дескать: я так и знала.
Вернулись его люди снизу, принесли тряпьё с убитого; оно было перепачкано, но его хватало, чтобы нарезать полос под верёвки, и Кляйбер при помощи Хенрика принялся за дело.
Волков же сказал фон Готту, чтобы следил за двором и стенами замка, а сам спустился на второй этаж, подальше от жары, и там, поудобнее разложив свою стёганку, улёгся спать у стены рядом со своим доспехом, положив под голову кольчугу.
Уснул он сразу, да вот спал не крепко. Просыпался, открывал глаза, прислушивался к разговорам, что доносились из люка сверху. Всё боялся, что случится что-то. Но ничего не происходило, а голоса там, наверху, были спокойны. Оттого он и проспал почти до вечера, до самого того времени, когда дневная жара начинает отступать перед приближающимися мягкими, но ранними южными сумерками.
У него было плохое настроение. Хотелось пить, и есть тоже. А от сна в духоте башни он ещё и весь вымок. Теперь, после половины дня, проведённой в доспехах и в жаре, его кожа, да и волосы, были сальны, как у крестьянина. А его лицо покрывала двухдневная щетина.