Теперь пришла очередь удивляться генералу, и он, не осознав до конца услышанного, спрашивает у хозяина дома:
— Какая ещё графиня?
И тут повисла в спальных покоях богатого купца нелепая пауза, которая так и подразумевала смысл: что значит — какая? Генерал и купец смотрят друг на друга, и, не выдержав взгляда военного, торговый человек говорит ему мягко:
— Та графиня, что сестрица ваша.
Волков чувствовал что-то неприятное сердцем, сам в глубине души сие понимал, только вот поверить в это никак не мог, и потому ещё раз уточнил:
— Сестрица моя… бал даёт, дура?
— Намеревается, — как можно более сдержанно подтвердил Кёршнер.
Волков стал бел лицом, что-то кольнуло у него под левой ключицей и, проскользнув по руке в локоть, а оттуда — в кисть до самого мизинца, в безымянном пальце остановилось неприятным ощущением, словно он пальцы отлежал ночью. И тогда генерал постучал по подлокотнику кресла, на котором сидел, ногтем указательного пальца и произнёс тоном очень нехорошим:
— Кто бы на дурость сию денег ей ни одолжил, какие бы бумаги ни дал ей подписать… пусть даже и не думает получить серебро своё обратно! Пусть считает, что в реку его бросил!
— Я ей ничего не давал! — поняв, что дела денежные меж сестрой и братом нехорошие, открестился купец. — Ни крейцера.
— А кто же давал? — почти с угрозой выпытывал генерал.
— Друг мой, — тут Кёршнер даже руку к груди приложил. — Ни сном, ни духом. Только знаю, что деньги у неё есть. Обедала у нас третьего дня с молодым графом, на ней были новые украшения.
«Новые украшения — новые долги! Балы даёт! Дура! Наверное, уже все доходы с Грюнефельде на годы вперёд заложила, а может, и само имение продала! Да нет… Продать она его не может».
И опять боль прострелила его от левой ключицы до пальцев. Давно она его не донимала. Позабыл он про эту «радость» уже. Он стал сжимать и разжимать кулак. Архитектор безмозглый, сбежавший подлец, огромные траты, последние войны с еретиками и осада у реки, тяжкие схватки и сложные, опасные дела в Фёренбурге до этой боли его не доводили, а эта… курица… довела.
«В могилу меня сведёт! И ведь вроде и в уме ей иной раз не откажешь, и хитра бывает, и изворотлива, а уж как умеет мужам головы вскружить… Но как дело доходит до денег, так словно нет у неё ума более… Всё-таки, как ни крути, а дура и потаскуха, в хлеву рождённая, так дурой и будет до конца дней. Хоть титул ей дай, хоть в парчу золотую наряди! — он тяжело вздохнул. — Ну, если опять это проделки хахаля её…».
Генерал со всё ещё бледным лицом сжимал и разжимал кулаки, а толстый купец из огромной кровати своей смотрел на него. Смотрел с большою опаской.
— И где же она сейчас? — спрашивает наконец барон, чуть отдышавшись и дождавшись, пока сердце хоть немного успокоится. — Раз приходила к вам на обед, значит, живёт она не у вас. Или, может, в графском доме остановилась?
— Нет, не в графском, — отвечает ему Кёршнер. И то верно, ведь в графский дом, на который она имела полное право, родственнички мужа графиню с юным графом не пускали. — Сказала, что Фейлинги… Новый глава дома Фейлингов, Хуго, просил её быть его гостьей и передал ей под жильё всё правое крыло дома.
После смерти старшего Фейлинга, что отдал Богу душу два года назад от неожиданного удара в купальне, теперь влиятельную семью возглавлял Хуго Фейлинг по прозвищу Чёрный — из-за цвета его бороды, — с которым генерал был знаком шапочно. Зато пару других Фейлингов знал отлично.
— А чем та фамилия промышляет? — интересуется барон, чтобы не пришлось потом удивляться. — Ну, разумеется, кроме того, что деньги дают в рост?
— Так всем. Говорят, что начинали они с каменоломен в округе, а потом стали улицы тут мостить, до сих пор на тех подрядах сидят, так и не сдвинуть их, а ещё у них две из четырёх мельниц в городе, а ещё домов… восемнадцать, по-моему, — вспоминал купец. — Ещё лавки, уборка города, очистка рва под стенами, склады… В банках партнёрами состоят. Ничем не брезгуют, они уже лет шестьдесят в городском совете сидят. Пару раз и в городские консулы избирались.
— И с чего же это они стали так радушны к сестрице? — не понимал Волков. Он ещё с прошлых лет не очень-то жаловал эту семейку. Ну, кроме Курта Фейлинга, храброго молодого человека, служившего у него оруженосцем за учёбу.
— Уж и выдумать не могу, — признавался Кёршнер. — Но Фейлинги обо всём в городе первыми узнают. Видно, узнали, что вы у нашего курфюрста в почёте, вот и усердствуют в дружбе.
Это было похоже на правду. И тогда Волков наконец встал.
— Ладно, друг мой, не буду вам более докучать, выздоравливайте.