2
Итак, Гоэль покинул душу своего создателя и, выученный им, пустился, если можно так сказать, в свободное плавание. Хотя бесплотная пуповина, соединявшая новорожденного с нутром породителя, более не существовала, тем не менее, Гоэль воспринял мысленное пожелание Шломо начать спасительную деятельность не с его семьи, а с других нуждающихся. Шломо и Рут стали дожидаться желанных вестей.
В соседнем с Божином городе Доброве многие знали Давида, его историю и его беду. Торговцы вразнос, самые надежные доставители правдивых сведений обо всех и обо всем, раньше прочих проведывали новости и первыми делились ими. Пришедши из Доброва в Божин, они раструбили известие о неожиданных отрадных переменах в семье Давида. По обыкновению мрачный и суровый лик домохозяина смягчился, в глазах засветился огонек, улыбка нет-нет да и стала появляться на устах. Он принялся мечтать вслух, как бы поправить дела, вернуть богатство и былой вес среди горожан, и даже собрался стать хасидом, о чем уведомил раби Меира-Ицхака. “Поглядика-ка, милая, какие чудеса с твоим отцом происходят, – говорила Батшева дочери, – ох, не сглазить бы!”
Изумлены были божинские хасиды, столь много наслышанные о Давиде, и только Шломо, да еще и Рут, не удивлялись, ибо догадывались о причине перемен. Радовалось сердце Шломо. “Это мой Гоэль несет избавление Давиду, – думал Шломо. “Ох, не сглазить бы!” – говорила Рут словами Батшевы.
Шломо стал замечать в Ахазье перемены к лучшему. Когда они встречались в синагоге, инвалид после молитвы охотно вступал в разговор с нашим хасидом. Без конца благодарил за чудесный подарок: металлические перья куда как лучше гусиных – и кляксы не садят, и служат долго. Однажды он задорно подмигнул Шломо и пригласил к себе на холостяцкий ужин. Ахазья перестал чураться и других хасидов, не торопился домой как прежде, и, кажется, даже хромал теперь меньше.
Раби Яков спрашивал Шломо, не желает ли Ахазья вступить в хасидское братство? Шломо же, радуясь переменам, но, не открывая цадику их причину, отвечал, мол, не стоит торопить события, пусть-де Ахазья совершенно отряхнется от окаменелого своего бытия. Шломо, как знаток Запада, пояснил учителю, что обращение в хасидское правоверие есть шаг весьма трудный для бывшего просвещенца и хасидоборца.
Рут по-прежнему видалась с Яэль: когда в синагоге, когда в лавке, когда на улице. Болтали о том о сем. В последнее время приятно изменилось настроение у старшей подруги. Яэль охотно сшила одежду себе и своим старикам из подаренной Рут ткани. Супруги навещали дом Яэль, как-то принесли из своего сада ведерко малины. Яэль сварила варенье, а потом впятером пили чай, набирая из блюдечек душистое лакомство.
Мать и отец Яэль не так радовались обновкам и сладостям, как свежему настрою дочки. И Рут, и Шломо торжествовали, догадываясь, откуда ветер дует. Однажды Яэль сообщила подруге по секрету, будто ей стало известно, что нашелся Барак, возлюбленный молодости ее. Он скоро вернется в Божин и женится на ней. “Я его люблю, я все простила!” – вымолвила Яэль, и сладкие рыдания вырвались из болящей души ее. Смутное подозрение шевельнулось в сердце Рут.
“Не пора ли нам призвать Гоэля? – нетерпеливо спросил супругу Шломо, – не пришла ли и наша очередь обрести воздаяние и покончить с необратимостью?” Рут задумалась, опустила долу неизменно красные от слез глаза: “Я не убеждена пока. Еще подождем”.
3
Минуло несколько месяцев. Добровский цадик раби Меир-Ицхак вновь гостил у своего друга раби Якова. Как всегда, на исходе субботы божинские хасиды собрались за столом учителя и слушали, и рассказывали сказки. Первое слово, конечно, было предоставлено гостю. Когда раби Меир-Ицхак окончил одну из своих историй, кто-то из хасидов спросил, как сложилась судьба Давида.
Лицо Меира-Ицхака опечалилось. “Плохо, очень плохо!” – мрачно сказал цадик, – но нельзя держать истину под спудом, дабы не народились лживые слухи!” Он поведал слушателям, что Давид стал разговаривать с давно погибшим Урией. Городской портной рассказал, как Давид явился к нему и попросил выбрать фасон подвенечного платья для дочери, у которой даже жениха-то нет. Кто дела с ним прежде вел, а таких оставалось немного, отступились от него. Давид совершенно обнищал. Его самого, Батшеву и дочь их община взяла на попечение и поместила всех троих в богоугодное заведение для голодающих.
С болью в сердце выслушал Шломо прискорбную историю. “Что происходит? – спросил он себя, – что думать мне теперь? Змея подозрения обвила мою душу и глядит в нее лукавыми глазами!”