– Теперь-то я понял, отчего прозвали тебя Ахазья! – воскликнул Шломо, – какое удивительное сходство проступков твоих с грехами древнего царя!
– Монарх умер молодым. Кто знает, может, ранней смертью своею искупил он неблаговидные дела свои? Да мне-то что? Я не умер молодым, я живу и терзаю себя!
– Чем кормишься?
– Я много языков знаю. Иной раз приезжает ко мне кто-нибудь из старых моих знакомых просвещенцев, просит переложить что-либо с одного языка на другой. Платит. Так и живу.
– Ты раскаялся, Ахаз?
– О, как глубоко, как глубоко! В каждом ложном шаге своем!
– А не думаешь ли ты, Ахаз, что за искренние угрызения совести положено тебе прощение, исцеление, хоть какой-то луч надежды?
– Не знаю, Шломо. Возможно. Мне худо, но я не ропщу. Под раскаяние свое я подвел фундамент нынешней благочестивой жизни. Я не ищу выгоды. Ценность праведности в ней самой.
– Во всех бедах, что случились с тобою и семьею твоею ты винишь себя?
– Только себя, Шломо, – сказал Ахазья, и глаза его увлажнились, – слишком много бед я натворил!
– Беда – неразумия сестра. Жаль, не скоро слабость разумения становится очевидной. Сейчас ты другой. А хотел бы ты смолоду жить иначе?
– О чем толковать? Да разве повернешь время вспять? Необратимость!
– Прощай, Ахазья. Ты достоин лучшей доли, – промолвил Шломо, обнял Ахазью и вышел с понуренной головой.
Глава 5 Беседа в саду
1
После разговора с Ахазьей, погруженный в размышления Шломо возвращался домой. Путь его был прост, ибо жилища недавних собеседников располагались на одной и той же улице Божина: имущий хасид жил в центре городка, а бедный инвалид обретался на окраине.
Шломо обнял Рут, с нарочитым интересом выслушал из ее уст меню праздничной трапезы, но, насытившийся в гостях, от ужина отказался. Жена надула губы, а муж виновато повторил умеренную супружескую ласку и отправился в сад. Лаской заслужишь прощения.
Шломо уселся на скамейку в беседке. Зима отступила, надвигалась весна. Близился закат. Деревья возвышались над землей бесстыдно голыми, без листьев. Птицы, которым повезло пережить холода, нестройно пели, следуя природному своему долгу оглашать вечерний воздух шумом и гвалтом.
В этот час, впрочем, Шломо не расположен был к лирическим чувствованиям. Встреча с Ахазьей крепко зацепила его сокровенные мысли. Ему необходимо было обсудить с достойным собеседником историю несчастного инвалида. Шломо подозвал пробегавшего мимо мальчишку, дал ему алтын и велел немедленно разыскать и привести Шмулика.
2
Шмулик весьма гордился уважением старшего товарища и поэтому с готовностью откликнулся на срочное приглашение Шломо, неизменно пользовавшегося той проверенной мудростью, что за доверие щедро платят верностью.
– Я кое-что знаю об Ахазье, – сказал Шмулик в ответ на коротко рассказанную ему старшим товарищем историю.
– В таком случае, не хотел ли бы ты что-нибудь добавить к моим словам? – заинтересованно спросил Шломо.
– Я осуждаю Ахазью за то, что не порвал он до конца с просвещенцами. Они наезжают иной раз в Божин, дают ему какую-то работу. Да и нас, хасидов, этот человек чурается, держится стороной, словно мы не достойны его общества. Обидно и подозрительно.
– Надо же ему добывать хлеб насущный! Разве худо зарабатывать на жизнь знанием языков? А к хасидам Ахазья не примкнул, потому как человек он европейский.
– Может, ты и прав, Шломо. Твой рассказ о нем настраивает на сострадание.
– Вот именно. Да только мало ему толку от сострадания. Он глубоко осознал свои грехи, а всемогущая случайность не принесла ему никакого воздаяния за истинное раскаяние. А ведь таковое не слишком часто встречается среди людей.
– Говоря твоим языком, Шломо, он терзается муками необратимости и не имеет надежды пройти жизненный путь заново – чисто и богоугодно.
– Разве этой гранью не сходно горе Ахазьи с горем Давида? Того самого Давида, о котором мы говорили прежде?
– Сходство налицо. Одинаковая беда делает похожими разных людей. Знаешь, Шломо, я размышлял о предмете, столь занимающем тебя. Мне кажется, все же существует обратимость, а воздаяние не обязательно случайно!