– Штука в том, Бать, что я б хотел позвать ее куда-нибудь. На этом фронте у меня пока не очень. Я очень даже “за” насчет связаться по-серьезному, как любой парень, но оно мне покоя не дает, что у меня обязательства продолжать семейную традицию и всякое такое, семерых сыновей родить надо. И каждый раз, как начну с какой-нибудь девахой встречаться, лезет в голову мысль эта и весь кайф насмарку. Как, нахер, Человек дождя[45] я, начинаю считать в уме, сколько лет нам надо, чтоб родить семерых детей – в идеале, подряд семерых мальчиков. А если у меня девчонки, а не парни пойдут, – ну, если не двойняшки или тройняшки… По самые брови буду в подгузниках и срани – и во сколько все это встанет вдобавок? А если тряпочные использовать, как в старые времена? Не в смысле чтоб как хиппи или что-то, а чисто чтоб сэкономить, она на такое пойдет? И прикидываю цифры в уме, чтоб у меня крепкие доводы были… И тут уж, хоть я ничего вслух и не сказал, девахи вроде как улавливают что-то – сцепление-то у тебя не до конца вроде как срабатывает. Я знаю, я слишком много думаю, но вот, бывает, зайдешь глотнуть чего-нибудь и думаешь: “Ей придется рожать семерых”, – господи, вот где присмотришься-то к девушке хорошенько. Иногда только соберешься закемарить ночью, как перед глазами цифры встают. Я их вижу, малышню эту лысую в подгузниках, верхом на лохматых овцах, скачут в ворота с одного поля на другое. У тебя небось таких заморочек не было?
Батя в свое время вечно надо мной смеялся, одними глазами, и чтоб мне пусто было, блин, если это расфуфыренное полено не смеется точно так же вот сейчас.
В доме любовь
Оно очень даже приятно тут, в кухне на столе, когда все разошлись спать. Как поется в песне, стол и стул по-своему умеют улыбнуться и пригласить присесть, погостить. Толком не замечал раньше, как льется над мойкой свет, когда выходит луна. Каждый предмет, когда вот так окутывает его белым покровом, обретает свое особое измерение. Сахарница, кувшин и чайная ложка на рабочей столешнице, когда свет стягивает их воедино, кажутся ансамблем. Сушильная доска – серебристый ледяной каток с выброшенными на него перевернутыми кружками, они ждут, когда за завтраком их поднимут и вновь польется в них горячий чай. Всякие чудны́е хрени валяются рядом – моток бечевки и пинцет. Вот они-то смотрятся зловеще уж точно, не место им тут, все кромки заострены лунным светом.
Может и потемнеть – внезапней некуда, набегут облака, затенят все вокруг. Устранят своеобычность окружающего. Вот еще одно слово, которое я никогда раньше не употреблял, – своеобычность. Но теперь я больше ничего не боюсь. Меня все знали как бесстрашного человека, и физически, и умственно: и на дорогах, и на игровом поле, и в любой компании. Но, как и многие, я свои границы таскал в себе. Такое вот слово – своеобычность – эдак запросто вбросить в разговор никогда не умел. А теперь, похоже, расширяюсь во все стороны. Своеобычность… чешуйка со шкуры родной речи. Мне теперь хоть бы хны, позволю себе хотя б раз.
Когда ты всего лишь предмет, в моем случае – деревяшка, стихии играют с тобой так, как не могли, пока ты был жив, и надувались легкие, и набрякали вены. Взять вот восход дня: первый свет поднимается и поднимается, пока не затопит окно. Пока я был жив, если встал рано поутру, приговаривал: “Красота какая. Подъем, ребятки, труба зовет. Что надо день для стирки и сушки, Матерь”. Но едва потрачу хоть минуту, чтобы дать свету пройтись по мне, омыть меня, вот как сейчас. Я, замкнутый в деревянном своем укрытии, омыт светом и тьмой – днем и ночью. То же и с шумами: скрип половиц, гул и вздохи холодильника позади меня, время от времени шорохи снаружи за дверью во двор – то идет мимо кот, ночной охотник, а может, и лиса. На милости у всего этого, до чего же милостивая это штука – жизнь после смерти.
Попытка не пытка, опишу свое нынешнее положение, хотя все оно целиком мне невдомек. С тех пор, как не стало меня, в природу мира духов я никакого особого прозрения не обрел, ничего такого сверх того, что можно сообразить в любой день, когда вдыхаешь и в то же самое время осознаёшь это. Но в самом чудесном смысле слова это для меня нисколечко не важно. Если б было мне что посоветовать из великого запределья, сказал бы так: что б там жизнь ни совала в руки – если не питать надежд понять это, принять будет куда проще.
45
“Человек дождя” (